«Я не знаю, как идет сигнал, я не знаю принципа связи, я не знаю, кто клал кабель — едва ли я когда-нибудь услышу тебя», — пел Борис Гребенщиков в песне про телефон. И правда, мы часто не замечаем, из чего состоит дорога к диалогу или сюжету, а просто нажимаем на кнопки. Драматург Ольга Казакова (ее пьесы регулярно попадают во fringe-программу «Любимовки») наводит линзу на то, что редко привлекает внимание. В пьесе «Фо Хер» она деконструирует поиск идеи, берет на себя роль посредника между человеком и нейросетью, а затем внимательно следит, как текст порождает новые смыслы, исследуя сам себя.
Основной массив пьесы — рисерч и код html-верстки, через который проступают поисковые запросы, создание новых документов и, главное, обработка одного текста другим. Если все-таки вычленять «сюжет» (не самое уместное слово по отношению к этому материалу), то он таков: драматург взяла стихотворение Бенджамина Жиру, мальчика с расстройством аутистического спектра, о том, как непросто, но здорово быть другим, и «скормила» его нейросети «Порфирьевич». В итоге получился нежный и глубокий текст, похожий на любовное квир-письмо. Почувствовать его прохладную, покалывающую силу можно, если занять остраненную позицию — такую же, какую с самого начала предлагает автор. Заметить процесс, не стремясь к результату, позволить себе насладиться красотой и внутренней музыкой слов, задержать внимание на знаках, друг без друга не имеющих смысла, выхватить из потока привычные и совершенно непонятные образы, просто помедлить — и этим очиститься, разрушить автоматизм восприятия. И может быть, тогда человек как абстрактная единица Другого проявится через слои усложнений и снова сможет показаться близким.
Режиссер Дмитрий Мелкин взялся за «Фо Хер», с одной стороны, с исследовательской задачей (как поставить пьесу, где нет героев, да и текст говорит сам за себя, как дать зрителю увидеть вселенную незамечаемых отличий и помочь ее почувствовать), а с другой — с опорой на очевидные возможности технологий в театре. В некотором роде получился диптих с его недавней премьерой в той же «Практике» — «Солярисом» по мотивам фильма А. Тарковского. Оба спектакля делают ставку на визуальную и аудиальную красоту, намечая проблематику встречи человеческого и нечеловеческого.
«Я странная, я новая» состоит из нескольких частей, объединенных замыслом художника Натали-Кейт Пангилинан, графика Яна Калнберзина и композитора Полины Коробковой. Три актрисы — Тасо Плетнер, Полина Повтарь и Ясмина Омерович — сперва готовят пространство спектакля: выносят на сцену большой диско-шар, большую доску с отражающей поверхностью, конус (будущий колпак волшебника, крутящего миры) и микрофон. Девушки обозначают точки пространства и исчезают, потому что скоро материальное перестанет быть важным. В первой части зрители остаются один на один с экраном, откуда читают помигивающий, красиво растворяющийся текст пьесы с кодами и поисковыми запросами, а на фоне звучат привычные городскому жителю звуки дороги. Вторая часть по форме напоминает «Трех сестер» Сюзанны Кеннеди, которых недавно привозили на фестиваль NET: исполнительницы в серебристых плащах, как бы зависшие на десктопе, пропевают буквы, пробелы, кавычки и слэши, а мимо них проносятся галактики. Некоторые интонации музыкальных фраз зрителями воспринимаются со смехом (за ними явно стоит трактовка эмоции) — искусственный интеллект такие нюансы уловить бы не смог. Правда, конкретный текст здесь перестает быть важным: на его месте могла бы оказаться любая комбинация знаков. Звучание окончательно деконструирует смысл.
Третья часть как будто обещает приблизить искусственное к человеческому, но тоже превращает смысл в иллюзию. Актрисы выходят к микрофону, читают по небольшому отрывку из стихотворения нейросети, а затем алгоритмизированно танцуют под динамичную электронную музыку, разбрасывая серебристые конфетти. Тела исполнительниц демонстрируют подключение к звуку и ритму, но голоса и взгляды будто принадлежат роботам — двойной посыл электронного разума, пытающегося взглянуть на себя человеческими глазами, пугает. Четвертая часть рифмуется со второй и выводит действие на вселенский уровень, но уже управляемый человеком: на диско-шаре, который крутится под руками актрис, как Земля, сфокусирован луч света, бегут по стенам точки и линии. Пространство затягивает всех в космос, но непонятно, кроется ли за визуальным решением хоть что-то, кроме холодной красоты бесконечности. Эпилог же принимает форму вывернутой вселенной, в которой больше нет ни человека, ни его непостижимого антипода, а остаются только дрожащий звук и статичные тени.
В итоге спектакль, строящий движение от полного отчуждения к взаимодействию цифры и жизни, завершается в точке, где встреча невозможна (по крайней мере в ее человеческом и театральном понимании). То, что названо в программке «манифестом примирения», становится по факту расколовшимся зеркалом, в каждом фрагменте которого отражается своя красота — но нет алгоритма, который помог бы собрать все это в последовательность. Возможно, объединяющий шаг случился бы за счет текста, но тот как будто неважен с самого начала, а значит, не может стать посредником и склеить то, что разобрано на атомы. Баг в коде или в самой идее встречи и любви по человеческим меркам? Театру еще только предстоит разобраться — и, судя по последним премьерам, «Практика» держит курс именно на это.
