Евгений Сергеев играет в «Электротеатре Станиславский» роли, о которых можно сказать так – они выбрали его сами. Сложно ведь представить кого-то в образе, например, Иисуса? Высокий, с низким, густым голосом, уверенный, ироничный, его жесты мягкие, но лишённые жеманства, лёгкий и непреклонный – таким увидел итальянский режиссёр Ромео Кастеллуччи своего Иисуса и таким его играет Евгений Сергеев. «Имя распространённое», – для актёра эта роль не про идеалы, а про жизнь по законам театра или театр по законам жизни. На Малой сцене «Электротеатра Станиславский» Евгений играет Великатова в спектакле «Таланты и поклонники» − «человека практического ума», как написано у Александра Островского, загадочного и вместе с тем органичного с нашим временем. Великатов-Сергеев держится особняком, он часто прищуривается и прячет взгляд, будто опасаясь, что тот может выдать сокровенное, не для кого не предназначенное. Будущее этого Великатова неизвестно: ждёт ли его счастье с молодой актрисой или она развеет его идеалы, превратив жизнь в череду разочарований? Жертва он или охотник? Дон Гуан в «Синей птице», Вольфганг Клаузен из трагедии «Перед заходом солнца», чеховский Шамраев и Треплев, Михаил Федорович из «Скучной истории»… а ещё − 14 сезонов в Театре на Юго-Западе, судьбоносные встречи, легендарные спектакли, люди, о которых важно вспоминать и говорить.
Сложно играть Иисуса?
Обойдёмся без лишних фраз. Никуда от нас ты не денешься. В этот самый последний раз непонятно, на что ты надеешься. На тебя уповаем вовек, на тебя надежды возложены, потому что как человек ты всегда такой невозможный…
А вообще…
«Не знаю, что сказать», − есть в тексте того представления такие слова. Они точнее.
«Человеческое использование человеческих существ» Ромео Кастеллуччи – о чём эта история для вас?
Кастеллуччи не рассказывал нам о своём замысле, мы занимались другими подробностями. «А вот тут, − говорит он Дмитрию (актёр Дмитрий Чеботарёв, − прим. ред.), − на щеке твоей слеза». «На левой или на правой?» − уточняет Дмитрий. Посовещались, определились со щекой, пошла слеза, пошли дальше. На сцене же повсюду подсказки: вот что-то убранное до поры до времени в ящики, а выше − копия фрески Джотто о воскрешении Лазаря, затянутая пока в целлофан. Как будто экспозиция музея переехала по новому адресу и ждёт своего часа… Странная экспозиция. Зачем музею какая-то копия со всеми ее неточностями? Люди в современных одеждах повсюду бродят, может, и заблудились. Не в том месте, не в то время оказались. Не то что-то говорят, явно заигрались люди. Мне кажется, Кастеллуччи, как живописец, на своём языке выражается. Джотто, пишут, нарушил каноны иконописи, придал фигурам объём, развернул их в профиль. Может быть, это же сделал и Кастеллуччи? Получилось ли, решать зрителю. Скажет, не верю, и будет по-своему прав. Зрителю виднее, как оно на самом деле. Может, об этом представление? Ромео Кастеллуччи даже расписался, как автор, на этой картине в своём, так сказать, неумении. На премьере сам выходил на сцену и подставлял голову под пневматический кулак. Жест театральный, но удары были вполне себе джебы.
Ваш профессиональный путь не сразу начался в театре. Почему так сложилось?
Я закончил факультет журналистики МГУ. Очень любопытная у меня профессия была. Ты же как будто сквозь стены проходишь, куда захочешь. И люди, которые тебя в первый раз видят, рассказывают тебе всё, что пожелаешь. Каждый день что-то новое.
Но тем не менее вы в какой-то момент решили уйти из журналистики? Что послужило причиной?
Опять же, чудеса, да и только. Оказался вдруг как будто в другой стране. Стены сделались непроходимыми, окружила их тайна, как мне объяснили, коммерческая. За ними явно что-то происходило, но об этом лучше не рассказывать. Да и не больно-то хотелось. Одно только место осталось, куда всех, кому не лень, пускают. Там самое интересное с людьми случается. Театр.
Вы проснулись в другой стране, где и театр стал другим. Как он изменился?
Он вдруг обнаружился везде. В Москве тысяча театров была, в каждом подвале. Спускались туда, как в убежище, и там ваяли крохотные спасительные миры. И это было чудо. Захотелось, конечно, разобраться, как же оно устроено. «Журналист меняет профессию» – есть такой способ узнать, что скрыто от посторонних глаз. До сих пор пытаюсь понять, что и как тут у них происходит. Пока только вопросов всё больше. Думал, будет легче. Меня вроде в школе с уроков отпускали стихи о паспорте читать на конкурсах. И мечта артистом стать тоже имела место. Это, правда, случилось со мной в футбольно-легкоатлетическом манеже. Я тогда в высоту всё больше прыгал. В то утро Ленком с Маяковкой играли в футбол. Я видел, люди, самого Николая Караченцова, «чеканящего» мячик. Вахтёрша ему кричит: «Милок, окно рядом пятьдесят рублей стоит!» Он улыбается: «Хотите сразу отдам, чтоб вам спокойнее было?» Посередине манежа футбольное поле, там битва идёт. На трибуне Наталья Гундарева, Армен Джигарханян, Олег Янковский. Александр Абдулов мчится к воротам противника, теряет мяч, бежит к своим, забирает у вратаря перчатки, сам встаёт на ворота, отбивает мяч, отдаёт перчатки, уносится опять… Как тут тренироваться… Небожители на землю спустились и мячиком балуются. Эх, хоть бы он выкатился, мы бы драку затеяли, кому его подавать. Эх, вот бы к ним, туда, на футбольное поле! Ну, уж в футбол-то я лучше них играю… И эта мечта почти что сбылась! Играя в футбол за Театр на Юго-Западе, было дело, чего уж тут скромничать, забивал. Да хоть и Ленкому. За Ленком уже, правда, другие футболисты играли. А тогда, в переломную для страны эпоху режиссер Юрий Костенко посмотрел на меня внимательнее и сказал, как отрезал: «Ладно, сыграешь в сказке цыплёнка».
Вы не сразу оказались в Театре на Юго-Западе?
Я долго бродил по театрам, высматривая, куда бы нагло постучаться. Диплом тогда мало, что значил. Это подтверждали личным примером знакомые, подавшиеся из актёров в журналисты. В итоге поскребся в двери Театра на Юго-Западе. Во время знакомства с Валерием Романовичем Беляковичем, я от волнения всё перепутал. Не надо было, конечно, называть его Михаилом Романовичем…
Как он на это отреагировал?
Кажется, я его удивил! (смеется)
Как произошло знакомство с Театром на Юго-Западе? Почему именно этот театр выбрали?
Шёл по улице. Возник человек с лишним билетиком, предложил купить. Я огляделся. Жилая многоэтажка. Сбоку пристройка, в которой люди торопливо исчезают. Про «Театр на Юго-Западе» я что-то такое слышал. Во-первых, туда невозможно попасть, билетная мафия свирепствует, а во-вторых, его уже за что-то там давно закрыли. Была у меня только мелочь. «Давай, – вздохнул человек. Восьмой час уже, все равно никому не продам». Давали «Дракона». Мы, зрители, взобрались на тесные ряды. Из темноты что-то выскочило, да и понеслось. Устроено у них это было так. Сначала Вячеслав Гришечкин в роли Бургомистра доводил нас до слёз от смеха, а потом Виктор Авилов в роли Ланцелота, гипнотизируя зал, хрипловато произносил пару фраз, и мы всем залом всхлипывали (спектакль «Дракон», реж. Валерий Белякович, премьера состоялась в 1981 году, − прим. ред.). Я, когда понял, что слеза навернулась, стыдливо огляделся. Всё нормально, все тут такие… Конечно, я дождался у выхода Валерия Романовича. Поздоровался, как сумел, бубнил что-то, напрашиваясь в его театр.
− В каком качестве?
− Очень хотелось бы на сцене постоять, где-то с краю, конечно.
− Понятно. Что заканчивал?
Я честно во всём признался.
− Что ж, поздравляю, хорошее место… Но показаться, всё же, извини, придётся. Звони в театр, тебе скажут, когда.
Девочки, вот этого пускайте, пусть пока ходит, смотрит…
Лучше бы я не смотрел… Пришло-таки осознание, да кто я такой, да куда я лезу?! Устыдился. Исчез надолго. Потом вдруг опять обнаглел. Стою у театра, жду, не пройдёт ли мимо когда-нибудь Белякович. И рта не успел раскрыть, а он с ходу: «Ты то ходишь, то нет, оно тебе, вообще, надо?!» И другие слова был разные. А я стою счастливый. Надо же, вспомнил он меня! (смеётся).
А он никого не забывал, и ничего. Это я позже понял. Пришлось-таки показаться. В невыгодном, конечно, свете. Читал я ему Бабеля, читал я ему Бродского. Он со смехом боролся, пока я что-то там драматизировал. Пропустил-таки он меня в свой театр. На испытательный срок. Новеньким Романыч, как его внутри называли, приплачивал за тихое присутствие на репетициях. Из своего кармана, как впоследствии выяснилось. Но через бухгалтерию, что бы не обидно было. Ставился «Сон в летнюю ночь». Белякович сам проводил первую читку. Это был готовый спектакль. Актёрам предстояло его не испортить. Я сидел в тихом ужасе. Он же переписал самого Шекспира! Перевёл, так сказать, со староанглийского на, я извиняюсь, востряковский… На премьере после первого акта вышел я на улицу покурить с затуманенным взором. Нет, ну как? Как из этого вдруг получилось такое?!
Так нельзя, не бывает этого, этого не может быть… Только это в голову и приходит, что ни вспомнишь из той поры. Поставить спектакль за пару недель, актера ввести на роль за пару часов – обычное дело. Он время, что ли останавливал? Всю душу из тебя вытрясет, чтобы хоть слово правды промелькнуло. И вот ты уже какой ни есть, неприглядный и выжатый, но зато почти настоящий. Вот теперь с тобой можно работать: «Что там дальше по тексту! Так… ну, как-то так… И улыбайся! Больше улыбайся, бл…!»
Он всё воспринимал в сценическом измерении, обыденность была ему явно скучна. «А вы мне как люди не интересны, – мог и такое сказать. – Мне интересны актёры!»
Лукавил, наверное. Кому он в судьбе и жизни помог, длинный список. Набрался опять я наглости, попросил пальто из театра на денёк на съёмки. «Ты с ума сошёл?! – слышу в ответ. Ну, и другие слова разные. ─ Это же костюм!!!» «Простите…» «Не прощаю! Как только язык повернулся!..» Ну и пячусь я, не напоминать же, что это пальто я сам же и принёс в театр. «Стой! Куда пошёл?!» Выносит новое кожаное пальто. «Взял себе зачем-то подлиннее… Надень, кому говорю! Ну вот, другое дело. Так и ходи. Это подарок тебе на день рождения!» «Я не могу. Мне неудобно. Это когда было-то…» «А не важно когда! Было же! Всё, иди!» Ну и идёшь. В кожаном пальто.
У каждого таких историй хватает… Как и других…
«Вы простите меня, что я ору. Я не на вас ору. Я на себя ору. Я столько раз себе запрещал это делать, и сейчас опять запрещаю. Говорю это при всех, простите!» И тут же Гришечкин, ну очень серьёзно, дрожащим голосом: «Уговорили, Валерий Романович, прощаем… Рабы, чего расселись-то? Марш на сцену!»
Перед спектаклем обязательно репетиция. Якобы переходов между сценами. «Так, ну это понятно. А что ты там говоришь?» И понеслось! Он каждый день собирал заново спектакль, накачивал в него давление, чтобы вечером всё сработало как надо. Актёры же тоже люди со своими проблемами, иногда каким-то боком вдруг оказавшиеся на работе. Как их расшевелить? В курилке стены теперь исписаны крылатыми его выражениями. Обидно было, конечно. Но очень смешно.
В пору бедности костюмы возникали из хлама, декорации из строительного мусора, и всё это оживало новой своей жизнью. Люди совершенно других профессий, казалось бы, водитель грузовика Виктор Авилов, огранщик алмазов Сергей Белякович, инженер-электронщик Михаил Докин, фотограф Владимир Коппалов кем только вдруг ни оказывались на самом деле. Лихое это было цеховое товарищество, хорошее. Интриги бывали, конечно, но в пределах санитарной нормы. Бесполезное было занятие – интриговать. Романыча не обманешь. Казнил, миловал, изгонял из театра, возвращал обратно. И всегда по делу. Как впоследствии выяснялось.
В спектакле Валерия Беляковича «Гамлет» вы играли несколько ролей, в том числе Призрака отца Гамлета. Расскажите об этом спектакле и вашей роли, о которой критики писали − Призрак-Сергеева «материален».
Это был уже другой «Гамлет». Не тот легендарный спектакль с Виктором Авиловым в заглавной роли. Вторая, так сказать, редакция. Может, поэтому другие персонажи стали заметнее. Авилов был гений этой сцены. И смотреть его надо было здесь. Мне повезло. В общем, настоящий «Гамлет», признанный когда-то даже в Англии, уже случился и потому мы были безответственны, что ли. Не болтай, не теоретизируй, иди на сцену, пробуй себя. Там, откуда ни возьмись, само что-то берётся, да и приживается. Потом в тексте вдруг находишь подтверждение бредовым своим ощущениям. Вот же, и куда только все смотрели: Гамлет – сын Клавдия, теперь Призраку это вроде бы известно, но поверить в такое никак не получается. Броди теперь с этой ношей. Сам виноват.
Какие спектакли Театра на Юго-Западе вам сегодня особенно дороги?
Театр на Юго-Западе – это и был дорогой и нескончаемый спектакль. Там всё было поводом для игры, для детской забавы с сованием пальцев в розетку. Сам процесс увлекал. Казалось бы, серьезнейшее на театре дело. Боролся Романыч со злейшим врагом. С некоей, скажем так, болезнью. Случались у кого-то приступы. Придумал подписку взять с мужского населения, чтоб на гастролях ни-ни. Со всех, чтобы без обид. Семь утра. Автобус в аэропорт ждёт. В кабинет Романыча скорбная очередь. Мы же несколько часов назад с его же юбилея разбрелись домой за вещами. Тяжелые мы случаи. Миша Докин вчитывается в текст важной бумаги. Очки надел, бубнит себе что-то под нос с интонациями Левитана, вещающего о победе.
«Да что там читать?! – вскипает Романыч. – Давай уже, подписывай!»
Миша кладет лист, спрашивает со смирением: «Кровью, Романыч, подписывать-то?» Пауза, но недолгая. Ехать пора. Хохочет Романыч. Посмотрит на народ свой и – снова… А ходоки в коридоре замерли в благоговении и ведь не колются, гады! Ну, начали новый день. Поехали!..
Валерий Романович вас пригласил в Театр им. К.С. Станиславского?
Особого приглашения не было. Валерий Романович в своей остроумной манере просто дал мне понять, когда и куда явиться. Белякович ставил тут «Кукол», где мне было, если я его правильно понял, самое место. Дескать, такого Хуана, извините, Болвана, ещё поискать надо. Не скрою, было очень приятно, наконец-то, это услышать. В Театре на Юго-Западе я тогда уже не работал. Так тоже бывает. Первая репетиция прошла легко и весело. К началу второй мы узнали, что Романыч в больнице. К выпуску спектакля он успел выписаться, буквально, с того света, вышел в финале и произнёс свой монолог.
Была в том спектакле непростая тема сменяющих друг друга на глазах у изумленной публики режиссеров Пигмалионов. Каждый последующий, казалось, ну, вот он, настоящий, а предыдущий вроде бы и лже-Пигмалион. Но вопрос, да кто же это всё в целом затеял, оставался, конечно, без ясного ответа. Странное совпадение, но прямо во время очередных «Кукол» за кулисами тихая весть: в Театр им. К.С. Станиславского назначен новый художественный руководитель. Спектакли будут сняты с репертуара, театр закроется на долгую реконструкцию. «Я запер свой подвал. И начал заново» – были в том финальном монологе такие слова.
Валерий Белякович вернулся к себе домой на Юго-Запад, но вновь возглавить театр отказался. Да и не было в штатном расписании нужных слов. Теперь-то можно говорить, не стесняясь: Гений Места. Тогда не мог я себе позволить такое вслух произнести. Был бы неправильно понят.
Ну, и я пошёл к себе домой. Много в жизни очень важных неотложных дел.
А потом позвонили из никому пока неведомого «Электротеатра», пригласили на разговор с Борисом Юханановым. Он почему-то счёл необходимым познакомиться с каждым, кто каким-то образом работал в театре им. К.С. Станиславского к моменту его прихода туда в качестве руководителя. Он меня, разумеется, знать не знал. Спектаклей его я не видел. Наслышан был, но давненько, в актёрских посиделках. Обрывочно в ощущениях от тех рассказов возникали заброшенные питерские особняки, разыгранные при свете фонариков сцены, некто в белом плаще, сигающий с крыши в конце монолога и убегающий переулками, ночные посиделки со зрителями во дворе у костра с распитием и подпеванием друг другу. Было это в конце восьмидесятых, кажется. Это время я помнил, и такой жанр был мне близок. В телефоне нащупал редкие отрывки из спектакля «Стойкий Принцип» в ШДИ. Оказалось, надо же, и так тоже можно ставить спектакли, и это мне интересно. Конечно, позвонил Беляковичу, был теперь повод напомнить о себе. Так, мол, и так, зовут, я хотел бы пойти. «Это правильно, – сказал Белякович. – Нужно идти. Такая работа. Ты заумное любишь, тебе понравится».
Ну, я и пошёл. В отведенные на каждого двадцать минут Борис Юрьевич поделился планами на будущее и предложил подумать о своём возможном месте в этих планах. Планы были фантастические. И думать было не о чем, разве что взять да и размечтаться. Что я и сделал.
Не знаю, что дальше рассказывать. Десять лет в январе «Электротеатру». Стоит себе, изменившись до неузнаваемости в пределах тех же самых стен. Сам за себя говорит и показывает в строгом соответствии с репертуарным планом. Спектакли же идут себе, не прерываясь, тьфу-тьфу-тьфу, рекламными паузами, и правильно делают. Мне ли объяснять, как устроен изнутри этот фокус, эти, если получаются, чудеса да и только?
А Валерий Белякович был приглашён на открытие. И вроде как, по слухам, о чём-то они с Юханановым разговаривали. Наверное, им было о чём поговорить, как двум строителям своих, ни на что не похожих театров.
А какая, как вам кажется, сегодня задача театра?
Может быть, такая же, как у актёра – оправдать всё, что угодно… (смеётся). Сложная материя. Чем дольше внутри нахожусь, тем меньше понимаю. Может, лучше о футболе? Показал нам как-то по секрету Борис Юхананов свой фильм «На Zидание». Из названия понятно, это про то, как великий Зидан боднул головой Матеррацци. В самый неподходящий момент. В финале чемпионата мира, – это же все знают. Футбол-то мы всем человечеством смотрим. Даже если не смотрим, то всё равно разбираемся. Фильм этот подробнейшим образом исследует это событие, так взволновавшее всю планету. Ну, как такое могло случиться так не вовремя? Прямого ответа я, как зритель, не дождался. Но есть ощущение, что некая «телеграмма в зал» была отправлена в это место наибольшего скопления людей. Слишком много вроде как случайных совпадений в этой истории… Неподвластна человеку такая сложная постановка, но кто-то же её осилил?
Вот и пойми после этого Бориса Юхананова, шутит он, как обычно, или всерьёз, как всегда?
