Человек однажды утром подходит к зеркалу и застывает перед ним — так можно пересказать завязку перформанса, которая фактически исчерпывает его сюжет. Человека зовут Евгений Левинсон, он именитый архитектор, основоположник массового жилищного строительства Ленинграда, автор проектов в том числе станции метро «Автово», ДК Ленсовета и бывшего жилмассива «Совторгслужащий» по адресу Каменноостровский, 55, в котором сейчас располагается театр «Особняк». Так что «Сон Левинсона» поначалу кажется чем-то вроде спиритического сеанса, попыткой вызвать гения места, чтобы выяснить у него, каково это — быть творческим человеком, авангардистом-мечтателем в 20-30-е годы XX века в СССР? Чего стоит не просто выжить, но сохранить себя и добиться успеха? Однако вскоре выясняется, что всё, с одной стороны, гораздо проще, с другой — куда сложнее.
Мост между конкретным 2025-м и абстрактным 1925-м строится с помощью звука — дорогу прокладывает музыкальное полотно, которое специально для «Сна» создали Владислав Федоров и Ярослав Коваленко, основатели творческого объединения mader nort. Сделав, к слову, таким образом закономерный шаг на своем пути амбассадоров музыкального минимализма: кажется, в последние несколько лет никто в Петербурге не играет Симеона Тен Хольта, Джона Кейджа и так далее чаще, чем они. Музыка к «Сну Левинсона» отсылает то к Canto Ostinato Тен Хольта, то к Marimba Phase Стива Райха и в целом представляет собой классический минималистский опус — разве что смонтированный из нескольких частей и для атмосферности дополненный шумовой партитурой. Это очень логичная параллель: архитектуру не зря называют застывшей музыкой, а здания конструктивиста-Левинсона могли бы звучать именно так.
Музыка минимализма строится, как из кирпичей или блоков, из простейших звуковысотных и ритмических ячеек. Ее приемы — неуклонно пульсирующий ритм, повторение и неуловимое изменение звуковых элементов, «фазовый сдвиг», когда унисон начинает «расслаиваться» — перезапускают у слушателя восприятие времени и развертывают перед ним альтернативное пространство для мыслей и чувств. Выражаясь конкретнее, она забирает у слушателя две важных категории восприятия — память и ожидание: в ней нечего запоминать и предугадывать. Так что можно не следить, не анализировать, не расшифровывать, а просто быть с собой. В точности как Левинсон, который застыл у зеркала.
Чужая душа — потемки, хотя коммунисты в душу не верили, так что «душа» здесь, наверное, можно заменить на «голова». И мы, кажется, оказываемся в голове Левинсона — зыбком, полуфантастическом пространстве иной физики (за которое спасибо и браво художнику по свету Василию Ковалеву) — но оказываемся бессильны найти там хоть какие-то готовые решения. И эпизод с вытаскиваемой из высокой стопки обувной коробкой, который врезается в память как раз из-за слома представлений о местной физике, кажется ключевым для осознания этого простого факта: чтобы понимать другого, нужно ходить в его ботинках, чтобы понимать эпоху, нужно жить в ней.
Миг, развернутый куда-то вглубь, длится бесконечно, стена звука переливается, как стекло, и лицо, которое ты видишь в отражении, оказывается не левинсоновским, а твоим собственным. На все твои вопросы тебе самому и отвечать. Хотя можно не отвечать (а также не следить, не анализировать, не расшифровывать), а просто быть.
