Ежегодный променад «Маршрут старухи» — это самый настоящий культурный феномен и символ Петербурга. Задуманный как своеобразная лаборатория для студентов-продюсеров и режиссёров, за девять лет существования он задействовал множество городских локаций, оброс массой ответвлений и вовлёк в свою орбиту сотни творческих людей разных профессий. Каждый год под руководством магистрального режиссёра над эпизодами «Маршрута» работает ещё 10-15 постановщиков, а также актёры, драматурги и писатели, художники и фотографы, экскурсоводы, композиторы и музыканты… Счёт зрителей, в том числе тех, кто угодил в воронку весёлого абсурда случайно, идёт на тысячи, а то и десятки тысяч.
«Телефон у меня простой — 32—08. Запоминается легко: тридцать два зуба и восемь пальцев» (здесь и далее курсивом — Даниил Хармс).
«Маршрут старухи» стартует в полдень в центре города, пролегает по зыбким парадоксальным мирам Даниила Хармса и его соратников обэриутов и завершается вечером на пляже Финского залива, в Лисьем носу. Участники первых «Маршрутов» повторяли путь героя хармсовской «Старухи». В этом году сюжетные и пространственные оковы пали: снабжённые картами путешественники попали на Манхэттен, о котором молодые литераторы грезили, но до которого так и не добрались. В роли Центрального парка выступил Таврический сад, захваченный старухами и дамочками, студентами и санитарами, поэтами и шпиками, фокусниками и всяческими шарлатанами. И погружённый в причудливый тревожный сон о лучшей жизни.
«Человек не один раз живет. Недоконченное закончится в следующей жизни. Так и любовь».
Члены Объединения Реального Искусства (ОБЭРИУ) — Даниил Хармс, Александр Введенский, Николай Заболоцкий, Яков Друскин и другие — мечтали вслед за политической революцией произвести революцию в искусстве. Они не просто изображали действительность, а воздействовали на неё, отменяя логику, сталкивая смыслы и провозглашая главенство абсурда. Своим странным и парадоксальным творчеством они говорили о том, каково это — жить на тектоническом разломе времени, переживая крушение привычных знаковых систем. Они тончайше и точнейше засвидетельствовали эпоху — и эпоха им этого не простила: объединение просуществовало меньше пяти лет, а почти все его участники в 30-е годы были репрессированы. Их размётанное и частично уничтоженное наследие было надолго запрещено и забыто.
«Меня интересует только чушь; только то, что не имеет никакого практического смысла. Меня интересует жизнь только в своем нелепом проявлении».
В результате абсурдизм как естественная реакция человеческого сознания на потрясения XX века обошёл Россию стороной — шанс развиться получили только самые мягкие его формы вроде печальных сказок Шварца и Горина. Так он во многом остался явлением если не чуждым широкой аудитории в России, то гораздо менее знакомым и привычным, чем, например, в Европе. Поэтому постановки признанных классиков театра абсурда вроде Беккета и Ионеско для большинства наших соотечественников до сих пор выглядят как запредельный авангард и современное искусство «не для всех». А слово «абсурд» остаётся ругательным — кажется, только герои «Человека из Подольска» Дмитрия Данилова его и любят. Или нет?
На что это похоже?
Под загадочные саксофонные трели вслед за Хармсом в сером мы следуем в Таврический сад. Кое-кто останавливается перед ЗАГСом, чтобы по рекомендации организаторов «пожелать счастья молодым». Здесь актёр БДТ Геннадий Блинов, в костюме слегка не по размеру особенно похожий на подростка, женится на весьма пожилой даме. После тоста о том, что счастья можно-таки дождаться, «молодые» вешают на фонарь счастливый замок и кормят друг друга тортом. Далее всё как у людей: гости танцуют, невеста бросает букет, свидетель целуется со свидетельницей. В двух шагах от этого шабаша — другая парочка с похожим сценарием. И пусть уже настоящая и без разницы в возрасте — но дело сделано, призма сбита, конструкции привычных ритуалов выскакивают из пазов, торчат, как сломанные кости, разрывая ткань реальности, и всё труднее притворяться, что на самом деле она цела.
«Стихи надо писать так, что если бросить стихотворением в окно, то стекло разобьется».
В рамку воображаемого действия помещается всё на свете — от пары девушек на фотосессии с пледом до кружка йогов, застывших в своих асанах среди гудящего парка. Обыкновенная пенсионерка, которая отодвигает меня с дороги, раздражённая тем, что ей нужно обходить свадебную толпу по газону, кажется той самой хармсовской старухой. Ещё одна угрожающе серьёзная бабушка суёт мне в руки листовку с просьбой подписать петицию против злобного призрака демонической компартии Китая. Посмеиваясь, навожу камеру на qr-код: согласно счётчику на сайте, петицию уже подписало полтора миллиона человек. Я перестаю верить глазам. А ящер (рептилоид?), которого по дорожке парка катят в инвалидной коляске, похоже, верит: он тоже получает листовку, внимательно её изучает, знаками просит ещё и начинает старательно расписываться на каждой.
На замечание: «Вы написали с ошибкой» ответствуй: «Так всегда выглядит в моем написании».
Тут и там на скамейках спят люди — я могу послушать их сны. С десяток Хармсов разных возрастов сочиняют на детской площадке стихи — и дети радостно включаются в игру, выкрикивая что-то свое в продолжение «Ночь, кисель, ватрушка». Вымысел смешивается с реальностью, создавая завихрения. Я опознаю в толпе «своих» и несколько раз пристаю к «чужим». Жизнь меняется местами с игрой, серьёзное отношение к чему бы то ни было начинает казаться наивностью.
И настолько органично это ощущение, такой лёгкостью оно наполняет тело, что становится ясно: обэриутам удалось-таки преобразить действительность, а абсурдизм не был побеждён и не зачах на обочине магистральной культуры. Он пророс в нашу жизнь, пропитал её капиллярно — и насыщает её кислородом, служит обновлению, и становится нам защитой от жестокости и косности, от отравы обмана и самообмана, от категоричности запретов и безапеляционности всяческих «никогда».
И пусть те пять минут, которые осталось ждать до отплытия от пристани паркового пруда парохода в Америку — к свободе и счастью — никогда не закончатся, мы найдём свободу и счастье внутри. И это «внутри» не обманет, в отличие от американской мечты, у которой, если верить балету капитализма «Репка», внутри мыльные пузыри, флаг со звёздами и пачка резаной бумаги.
Впрочем, любой пафос — патриотический или эмигрантский — под лукавым прищуром обэриута рассеивается как сон. Беглецы и шпики занимают соседние места в летящей через океан к Лисьему носу электричке и советуются друг с другом в заполнении миграционных карт и написании доносов. Моя соседка напротив пишет донос на своего мужа: он слишком хороший, чтобы отправляться в Америку без неё.
«Предмет обезоружен. Он стручок. Вооружена только куча».
В «одиночном блуждании» по парку создатели советуют путешественникам не сбиваться в группки. Но это не получается, и не из духа противоречия (хотяяя…), но потому, что удивление, неловкость, радость так просто и приятно разделить с понимающим тебя ближним, а среди театралов и поклонников «Маршрута» много друзей и знакомцев. И это ощущение общности, порождённое карнавальным размытием границ и условностей обнадёживает: дружеская рука и искренняя улыбка всегда выручат тебя в холодном мире снов и страхов.
Зачем это смотреть?
Ткань спектакля — калейдоскоп случайностей, каждый опыт в его границах уникален и неповторим. Поэтому кроме захватывающего коллективного путешествия он устраивает внимательному зрителю отличный тренинг на контакт с собой и доверие себе. У нас ведь как-то не принято себя слушать и доверять услышанному: кто-то всегда знает лучше, о чём бы ни шла речь. И зрителю, особенно неискушённому, часто хочется поискать глазами эксперта, который скажет ему, хорошо или плохо то, что он только что увидел.
Хвилищевский ел клюкву, стараясь не морщиться. Он ждал, что все скажут: «Какая сила характера!». Но никто не сказал ничего.
А «Маршрут старухи» прекрасен тем, что разворачивается в первую очередь в твоей голове, и только тебе решать, какой он. Для этого и нужна финальная точка на заливе: чтобы собрать и уложить в голове все события дня, глядя на воду в одиночестве, или обменяться ими с другими, добавив в свою мозаику новую горсть цветных стёклышек.
