В последнее время международный Дягилевский фестиваль стал гораздо менее международным. Но его мультикультурности и объединяющему потенциалу это не повредило. Даже наоборот! Его эстетические поиски, перенаправленные вовнутрь, в этом году дали аудитории массу возможностей для изучения собственных корней и нащупывания общих оснований разных культур.
Так, в перформативной программе фестиваля встретились Därdemänd, посвященный переобретению идентичности татарского народа, «Поэма горы» с партитурой и драматургией, основанных на русских народных песнях, «К реке» на материале коми-пермяцких напевов и «В память о Прометее» — обращение к греческой мифологии как в том числе национальному истоку. А участниками концертной программы стали сразу несколько коллективов этнической музыки.
Концерт, который далеко за полночь завершил третий день фестиваля, объединил мастеров тувинского горлового пения «Хуун-хуур-ту», собирателей и исполнителей русского фольклора musicAeterna Folk и этно-джазовое трио Jazzayris, играющее североафриканский world fusion — смесь музыкальных форм с общим этническим колоритом.
На сцене частной филармонии «Триумф» их разместили вместе: они появляются из темноты и звучат по очереди, время от времени нарушая порядок. Это снимает ощущение соревнования и как бы закольцовывает происходящее. Так, что быстро теряешь счет номерам — и времени вообще. И речь не только о количестве часов и минут в концерте. Но об этом позже, а пока хочется повнимательнее их рассмотреть.
Вот канун — арабская цитра, древнейший инструмент, аж из Месопотамии родом, по технике игры похожий на гусли. Вот марокканская лютня-гембри с необычным прямоугольным корпусом и тремя струнами. А у тувинцев лютня своя, она называется дошпулуур. Еще у них есть своя скрипка — двухструнный игил с грифом, украшенным резной лошадиной головой. Без Википедии и Google Картинок всё это по именам и не назвать. С русскими народными инструментами было бы чуть проще, но musicAeterna Folk поют а капелла. Впрочем, и у них есть, что рассматривать и чем любоваться: вышитые рубашки, красные юбки-поневы, узорчатые передники, нарядные платки и бусы выглядят не меньшей экзотикой, чем алжирские халаты, и кажутся краешком чего-то огромного и важного, но уже почти не понятного.
Тут поневоле задумаешься о красоте и многообразии национальных традиций, которые стремительно гибнут вместе со своими носителями, уступая место безликим стандартам. И, в попытке ухватить побольше этой красоты, посетуешь: жаль, что непонятно, о чем поют тувинцы и алжирцы. Правда, и по-русски не всегда всё понятно — уж больно непривычна уху фольклорная мелизматика. Хотя на самом деле это не так уж мешает: даже не зная смысла слов, молитву, свадебную песню или поминальный плач опознаешь безошибочно. Потому что основа у всех музык мира едина, как едины для всех людей любовь, смерть, боль, радость…
Так интеллектуальное осмысление уступает место чувственному восприятию, а с тебя, как деда из загадки, снимаются одна за одной сто метафорических шуб — до самой сердцевины, которая сейчас та же самая, что и много веков назад — только плачешь при этом тоже ты. Или не плачешь, а поёшь, каждой клеткой, потому что петь — это так же естественно, как плакать, смеяться, дышать. Ведь на протяжении тысяч лет пение было для людей по всему миру способом жить и чувствовать. А песня становилась портретом человека, который вкладывал в нее свои заботы и переживания, и отражением того, что его окружало: люди в прошлом меньше передвигались и редко выходили из намеченной от рождения колеи.
Погружаясь в эмоции, подпуская музыку ближе, все телом ощущаешь реалии жизни тувинцев прошлого: бескрайнее кочевье, степное марево, свист ветра в высокой траве, звон насекомых, скрип колес, ритмичный цокот копыт. После затемнения переносишься в переливающийся тысячей красок мир североафриканских народов: змеистые звуки цитры — как переливы воды, зелень сверкает и колышется, солнце медленно раскаляет дрожащий воздух. А потом возвращаешься домой, к своим — вплетать нить жизни в общее полотно, наблюдать грандиозный и незыблемый круговорот времен года, в который гармонично встраиваются каждая роль и судьба.
Удивительная, приглашающая к диалогу телесность этой музыки не дает ошибиться. Песня, которая нужна была в том числе чтобы помочь человеку прожить и выпустить эмоции, и поется, и слушается всем телом. Звук горлового пения, кажется, зарождается не в горле, а в ногах, крепко стоящих на земле, и тебя самого как бы укореняет. Добры молодцы и красны девицы распахивают легкие в полную ширь и в конце фраз отдают весь воздух — так, что скорее хочется вдохнуть поглубже. Синкопированный ритм африканской музыки будто пружину внутри заводит — не только у музыкантов, которые не могут не ускоряться, но и у слушателей.
Что-то древнее и важное внутри отзывается на эти звуки — и ты отключаешь разум, и раскачиваешься под тувинское, и приплясываешь, щелкая пальцами, под африканское, и переживаешь навзрыд под русское… А потом вместе со всем залом долго хлопаешь, топочешь, свистишь, кричишь «спасибо» — как будто сбросил с плеч десяток часов насыщенного фестивального дня, десяток лет, десяток веков.
