В театре им. Е.Вахтангова никогда не было недостатка в талантах и ярких индивидуальностях. Там, несмотря на академичность и статус, не боятся экспериментировать, искать и пробовать. Труппа театра, возглавляемая Римасом Туминасом, каждый сезон удивляет зрителей и критиков списком премьер и сохраняет при этом верность традициям.
Актёр Максим Севриновский тоже из тех, кто удивляет. Сегодня он – неизлечимо больной своими страстями и жаждой власти шекспировский Ричард III, а завтра – трогательный паж Керубино в комедии Бомарше. Он рассмешит вас в «Ревнивой к себе самой», заставит плакать на «Нашем классе» или крепко задуматься после «Сергеев и городок». А еще Максим очень искренний, ироничный и увлеченный. В своём интервью Максим Севриновский (далее МС) рассказывает Юлии Замятиной (далее ЮЗ) о театре, работе с разными режиссерами, красоте, диванах и тюленях.
ЮЗ: В переходе на Тверской столкнулась лицом к лицу с тобой. Точнее, с Ричардом III в исполнении Максима Севриновского на афише театра им.Е.Вахтангова. И если полистать в соцсетях аккаунты театралов, про «Ричарда» или «Сергеев и городок» почти все пишут одно и то же: «мы идем на Севриновского».
МС: Я вообще не понимаю, откуда они знают меня? Мне что-то такое рассказывали капельдинеры. Но я думаю, это просто люди, которые много и всегда ходят в театр и всех знают. Хотя недавно, после «Ревнивой к себе самой» три школьницы ждали меня на служебном входе, сказали, что специально из другого города приехали, уже во второй раз. Приятно, конечно, но наверное это просто любительницы комедии.
ЮЗ: А ты на сцене сильно отличаешься от себя самого в жизни?
МС: Да, я, например, в жизни гораздо быстрее разговариваю, вечно тороплюсь куда-то. Я когда-то говорил об этом с Юрием Николаевичем Погребничко (основатель и худрук театра «Около дома Станиславского – прим.ред.), жаловался ему, что не могу находиться в состоянии отстраненности, когда бегу в театр. А Погребничко сказал:
– Представь, ты бежишь по улице в театр и видишь, что человек умирает, ты же остановишься? И у ритм твой остановится. И что дальше?
Дальше все мое внимание будет приковано к этому человеку, я уже не буду торопиться.
– А ты не думал, что когда ты идешь по улице, вокруг тебя все люди умирают. Только медленно. И ты сам вместе с ними тоже.
ЮЗ: Тебе это помогло перестать торопиться?
МС: Что-то с тех пор получилось, но не сразу и не всё, это много тренироваться нужно, мироощущение менять. У Погребничко вообще целая философия и вся его система работы с актерами выстроена на ней. Часто говорят «жить для театра», «положить жизнь на алтарь искусства». А Юрий Николаевич говорит, что театр – для того, чтобы жить, иначе воспринимать мир. Это надо очень захотеть и очень многие вещи в себе отрезать. Наверное, я пока к этому не готов. Меня это восхищает, в этом есть что-то очень серьезное, чтобы играть по-крупному. Есть же случаи, когда у людей нет успеха, но они продолжают самозабвенно этим заниматься, это восхищает, какая-то другая мотивация, более высокого порядка.
ЮЗ: Ты в себе эту высшую мотивацию находишь?
МС: Я, быть может, не прилагаю нужных усилий, но стараюсь двигаться в том направлении, искать свой путь, по-своему, но тоже искать что-то высокое. И чем дальше, тем это сложнее. Не в смысле сделать что-то что хорошо и высоко, а понимать, ради чего ты это делаешь. Чтобы тебе сказали, что ты молодец? Да, безусловно, ты реагируешь на это. Но хочется не быть зависимым от этого и сохранять автономность. И любить свою профессию без «подарков судьбы», без признания тебя публикой и критикой, безотносительно чужого мнения. Я встречал таких людей, но их не так много, как кажется.
ЮЗ: Но мне кажется, что актер изначально очень зависим, разве нет?
МС: Да, в этой профессии ты зависим, эгоистичен, очень много актерских амбиций. И возможно, они и должны быть. Но еще должна быть мотивация этим заниматься просто так. Если ты что-то делаешь и делаешь это хорошо, тебя хвалят и тебе этого достаточно – это нормально, я не говорю, что это плохо. Но у меня есть ощущение, всего лишь ощущение, что помимо этого меня должно еще что-то толкать выходить на сцену. Кристальный романтизм, идеализм что ли, который надо в себе культивировать. Тогда в профессию попадает элемент чудесного. И только ты сам можешь это почувствовать и осознать – есть он или нет. То, о чем ты мечтал, когда поступал и думал: ну вот, сейчас я приду и всё начнется. Но так, пожалуй, все абитуриенты театральных вузов думают.
ЮЗ: Ты когда поступал, тоже был уверен, что только тебя и не хватает в российском театре?
МС: Да. Ты поступаешь с уверенностью, что чувствуешь, знаешь что-то такое, совершенно уникальное, что должны благодаря тебе узнать и почувствовать все вокруг. Может, им это и не надо (и чаще всего, так и оказывается), но ты-то в этом убежден. Такие очень искренние и открытые намерения. Потом это желание приобретает какие-то нормальные очертания, преобразовывается в профессию, но надо пройти эту стадию «меня должны все услышать и увидеть».
ЮЗ: Как человек, поступивший с третьего раза, расскажи: вот ты приходишь с искренним желанием показать и рассказать миру, а тебя не приняли. Как вообще после такого примириться с этим самым миром?
МС: Конечно, очень переживал: как же так, я так много внутри себя чувствую, а они ничего не поняли. Правда, первый год я особо не готовился, выбрал для поступления Школу-студию МХАТ – очень уж название нравилось. Читал на вступительном отрывок из «Гранатового браслета» Куприна, который начинается со слов: «Трудно выговорить такую… фразу… что я люблю вашу жену». И я решил, что надо читать с большим паузами после каждого слова, обливаясь при этом слезами. Но меня сразу осадили, даже до «вашу жену» не дослушали. Как? Для меня же каждая пауза была выстрадана практически: раз написано «трудно выговорить», я трудно и выговаривал. А когда стихи читал, придумал, что надо руками махать. Я потом в Щуке в этюдах «Наблюдения за абитуриентами», когда надо всяких чудаков показывать, все так удивлялись – где ты такое подглядел, неужели такое бывает? А я просто сам себя показывал.
Помню, когда первый раз в списках себя не нашел, долго не мог успокоиться: как это? В смысле? Как это все свободны? Как это в следующем году? Может быть, надо уточнить, может, перепутали?
Но мне сказали, что не перепутали и уточнять ничего не стоит. И помню, как оглушенный этим всем, купил себе чекушку водки и сел в сквере у высотки на Баррикадной, подошли какие-то парни, мы стали пить втроем. Они спросили, почему я такой расстроенный? Рассказал, что в театральный не поступил. «Да ладно, зачем тебе туда, там же одни пид.расы!». Я им долго возражал, что не все, мне не слишком поверили, но успокаивали. Потом я поехал к другу, денег уже не осталось. Водитель маршрутки вез меня совершенно бесплатно – видимо, у меня был такой вид уже, что с его стороны было бы преступлением не довезти меня. Я многого по жизни не помню, а вот почему-то эту историю с кинематографической точностью пересказываю.
ЮЗ: У тебя не возникло тогда мысли, что больше ты пробовать не будешь, а займешься чем-то другим?
МС: Нет, очень хотелось. Я закончил в итоге Университет управления (ГУУ), папа был очень счастлив, он вообще не хотел, чтобы я шел в актеры. Диплом положил на полку и забыл. Теперь вот «из той жизни» однокурсники на спектакли приходят, но пока я не поступил, никому там об этом не говорил.
ЮЗ: В итоге ты попал в Щукинское училище, а потом еще учился режиссуре у Олега Кудряшова?
МС: Да, я на этом курсе очень многому как актер научился. У Олега Кудряшова, Светланы Земляковой, Екатерины Гранитовой. Там немного другая система обучения, люди получают привкус свободы, как бы это пафосно не звучало. Потому что, возвращаясь к теме актерской зависимости, очень важно быть свободным как творческая единица. Мы с Олегом Львовичем даже спектакль «Вода, камень, море» сделали в театре Елены Камбуровой, дружим с ним сейчас.
ЮЗ: Но если подумать, два театра в которых ты сейчас играешь, театр им. Е.Вахтангова и «Около» – это тоже две параллельные Вселенные по сути?
МС: Да, они очень разные. «Около» – уникальный режиссерский театр, там от актера требуется определенное актерское существование, ни на что другое не похожее. Театр Вахтангова – великий театр. Тут сразу должна звучать патетическая музыка. И в этом нет иронии, просто по факту – великий театр. Здесь ты постоянно должен уметь играть по-разному, работая с разными режиссерами. Конечно, у меня дух захватывало, когда только пришел сюда.
ЮЗ: Как это получилось?
МС: Римас Туминас набирал студию при театре в 2012 году и взял меня. Такой подарок судьбы, за который я буду всегда благодарен – и судьбе, и Римасу Владимировичу. Помню, как на поступлении он спросил меня:
– Что вам нравится в театре, а что нет?
– Мне нравится честность и красота.
– Это хороший ответ.
Я сейчас играю в двух его спектаклях – «Минетти» и «Царь Эдип». Хотя в «Эдипе» меня мало кто узнает, я там полтора часа бегаю по сцене весь бинтами замотанный. Эти бинты я, кстати, сам придумал, и Римасу такой вариант понравился.
ЮЗ: Он вообще открыт к такого рода предложениям, трактовкам со стороны актеров?
МС: Я не знаю, как у других, но со мной вроде получается. Я же не приношу просто так, что в голову взбредет, я слушаю, смотрю, что Римас делает. Он мало объясняет, ты должен почувствовать, что он хочет. Римас, как большой художник, атмосферу изначально создает, и ты должен почувствовать ее и соответствовать. Плюс музыка, Римас во всех спектаклях большое значение ей придает. И ты как актер еще и выдержке учишься. В «Минетти» есть фраза: «Чем больше ждешь, тем прекраснее становишься». Мне особенно тяжело, я уже говорил, что нетерпеливый от природы, мне хочется всё и сразу. Первое желание – разбить всё и себя выстроить, а надо от общего исходить. Но я научился свое ощущение менять через призму видения Туминаса. Римас – он же вообще всегда про Красоту. И около него все становятся лучше, красивее. И твоя роль вдруг растет независимо от тебя. Сама вызревает. И в этом есть какая-то магия. Но надо научиться ждать.
ЮЗ: С Владимиром Мирзоевым как тебе работалось?
МС: Тут, наверное, без везения не обошлось: когда я пришел показываться на роль Керубино в его спектакле «Безумный день, или женитьба Фигаро», Владимир Владимирович очень выразительно посмотрел на меня. Он, как интеллигентный человек, ничего не сказал, но почему-то мне в его взгляде прочиталось, что в лице и образе Керубино должно быть что-то другое, не мое. Но после репетиции первой сцены Мирзоев начал хохотать и потом всё, такое доверие образовалось, я даже не помню, когда еще мне так режиссер доверял. Очень приятно было с ним работать, силы мне дал, веры в себя. Он многое одобрял из придуманного мной, а ненужное отметал. Обычно, когда режиссер что-то отметает, хочешь спросить – почему? И я всегда так и спрашиваю. А у Мирзоева всегда хватает терпения сесть и объяснить подробно почему «нет», почему это мешает, он разговаривает с тобой как с художником.
ЮЗ: И вот после того, как Мирзоев называет тебя «великолепным комиком», ты оказываешься у Автандила Варсимашвили в «Ричарде III»?
МС: Я еще в институте это пробовал играть, сам придумывал, разумеется, в других ритмах. «Гамлетом» я никогда не был заражён, а вот Ричард… Мне казалось, что для актёра сыграть Ричарда и Сирано – и всё, можно уходить из профессии. В них есть возможность на сцене идти до конца, доходить до какого-то предела. У Автандила Ричард – ошпаренный, ударенный. Покалеченный. Но не когда ударился, рана зажила и остался шрам. А когда кровь течет, не заросло и не зарастет уже никогда. Когда болит, но человек уже не обращает на это внимания. Мне, конечно, и здесь очень повезло, Автандил сделал мне просто огромный подарок, я ему безумно благодарен и каждый раз стараюсь оправдать его доверие. Он настоящий мастер.
ЮЗ: Ты, как Маским Севриновский, какие чувства испытываешь к этому персонажу?
МС: Я стараюсь везде находить что-то личное, если вообще не трогает – вот тогда трудно. Эта сцена с матерью – это личное, я понимаю его как человек человека. Не как злодея или политика. Есть личное, то, что ты не можешь не сказать. А если нашел – всё, даже если все уйдут, ты будешь играть.
ЮЗ: Как ты после Ричарда восстанавливаешься?
МС: Мне кажется, со временем что-то такое организм вырабатывает, какие-то защитные реакции, но по началу тяжко было совсем. И сейчас тяжко бывает, но уже легче. Ты же делаешь это потому, что ты в это вершишь, ты знаешь, что это нужно и ты правильно делаешь – и тогда это по-крупному игра, тогда ты ничего не боишься. И хочешь поделиться со сцены этим.
ЮЗ: Что ты хочешь сказать зрителю в «Сергеев и городок»?
МС: Там есть возрастной момент, знакомый всем, тот самый кризис среднего возраста. Ощущение, что ты зря живешь, все неправильно, не так, как ты мечтал. Это же всем понятно, любой из нас, как мне кажется, с этим сталкивался. Зиловщина. Лишний герой – вечная тема русской литературы. И ты на сцене какие-то свои проблемы решаешь, борешься со своим страхами. Светлана Землякова, режиссер спектакля, сказала однажды на репетиции:
– Ты замечал, что годам к 40-45 во многих семьях такая картина – мужики на диване лежат, а женщины вечно что-то делают, они при деле, они находят себе занятие. А почему? Ну придумала ему жена дело, он сделал и снова лег. А зачем ему вставать и суетиться? Он же не об этом мечтал. И от того, что он начнет бегать с тряпкой по дому, его великая мечта не осуществится. У всех с возрастом с мечтами хуже и труднее, но у мужчин – особенно, и нет ничего в окружающем пространстве, что бы приближало к мечте.
А вообще Светлана Васильевна – это отдельная Вселенная, она делает невероятные спектакли, а еще её все актеры любят, это очень редко когда все актеры, независимо от размера роли, так бы любили спектакль и режиссера.
ЮЗ: А ты тоже предпочитаешь не суетиться и лежать на диване?
МС: О, я бы лежал не вставая, если б не театр, я вообще – тюлень. Или, может, уехал бы куда-нибудь. Но театр единственное, что реакцию какую-то вызывает. У меня же сейчас маленькая дочка, я что-то делаю, помогаю жене, но диван – он рядом. Хотя я вот понял, что без машины я уже не могу. Такое иллюзорное ощущение свободы, когда думаешь: вот сейчас раз – и куда-нибудь уеду за тридевять земель. Никуда ты не поедешь, естественно, но теоретически знаешь, что есть такая возможность.
ЮЗ: Ты неприхотлив в быту?
МС: Да, совсем. Не, я поеду с женой шторы выбирать, скажу, что мне нравится, но дома я не буду на них смотреть. Христина все время что-то придумывает, дом обустраивает, я всегда это замечаю, но знаю, что проживу без этого всего. Мне, конечно, с женой повезло, но не потому что она хозяйственная, нет, а потому что она просто чудо, таких нет. А еще она актриса прекрасная.
ЮЗ: Вернемся к театру. Ты выходишь на сцену и начинаешь в какой-то момент «обнажаться», открываться, но не факт, что это в кого-то попадает в этот момент. Как в этом существовать актеру?
МС: На самом деле, это страшный вопрос. Надо, чтобы тебя всё это так сильно трогало, чтобы ты так сильно хотел это рассказать. И тогда ты уже не совсем со зрителями. Я боюсь впасть в пафос сейчас. Играешь ведь не только для публики, у тебя свой диалог с кем-то идет параллельно. Ты хочешь высказать что у тебя болит, дойти до ответа, предела. Да, я не могу до конца абстрагироваться от происходящего в зале, но цель все равно выше моего дискомфорта. Римас говорит: «Надо немножко играть для ангелов, тех, что наверху». А еще он говорит фразу, до которой я не дорос: «Всё свое не отдавайте, оставляйте что-то для себя». Может, я пока еще этому не научился. Или не до конца понимаю. Есть время подумать…
Беседовала Юлия Замятина
