Один из самых знаменитых и востребованных немецкоязычных драматургов Роланд Шиммельпфенниг написал «Великий пожар» по заказу Национального театра Мангейма, вшив актуальную повестку в иносказательное лироэпическое полотно. В истории о двух основанных братьями деревнях, одна из которых соскакивает с оси природного времени и переживает все возможные невзгоды, пока вторая обустраивает комфортный быт и пытается отгородиться от неблагополучных соседей, слишком легко узнать современную Европу. Здесь и политические раздоры, и экономические войны, и миграционный вопрос, и кризис капитализма, и бедствия последних лет, включая пандемию (её, кстати, на момент написания никто не ждал — но логика движения мира к катастрофе неумолима: без мора не обойтись).
При этом организация текста, по-экспрессионистски мощного, плотно и красиво сплетённого из символов, декорированного культурными отсылками и закольцованного ветхозаветными мотивами (от Авеля с Каином до Всемирного потопа) придаёт ему универсальность притчи. Действительно, какой период истории ни возьми — кто-то обязательно попирал нравственные законы, спорил и воевал; бедные завидовали богатым, сытые не понимали голодных, и только влюблённые противостояли неизбежности.
Проект Гёте-Института «Великий пожар», премьеру которого показали на фестивале «Балтийский дом» — это спектакль-концерт с единственной рассказчицей — Марией Лопатиной. И чем дальше она закручивает воронку густого, певучего верлибра (это такой свободный стих без размера и рифмы), тем более оправданным кажется решение не дробить его на реплики, не отвлекать от его формы, не мешать мелодии течь. Впрочем, Мария на сцене не одна — пианист Пётр Лаул вместе с великими немецкими композиторами добавляет красок и объема её рассказу.
На что это похоже?
Актриса стоит в круге света, за её спиной — стойка с цветными лампами, слева в глубине — время от времени оживающий рояль. Сценическое пространство тонет в темноте, которую воображение зрителя должно населить людьми и животными. Потому что пьеса (хотя вернее будет назвать её поэмой) многофигурна, детализированна и вызывает ассоциации с полотнами Босха и сказками, где средневековый колорит и уютные перечисления. Вот за большим столом в одной из деревень сидят «часовщик и учитель, врач и кузнец, толстый священник и тонкий, и церковный служка, и весь деревенский люд: крестьяне и крестьянки, горничные, слуги, служанки, подмастерья, каменотёс и плотник, и гончар, пекарь, пекарша и сапожник, дубильщик, портной, швея, кирпичник, толстый мельник и мельничиха». Так и вспоминается Робин Бобин Барабек, который скушал сорок человек.
Но если это и сказка, то жестокая, из тех времён, когда корни жанра, пущенные в мифологию, были ещё крепки, когда за умильными пряничными фасадами можно было разглядеть извечных чудовищ человеческого подсознания. Сказочники прошлого были жестоки к своим персонажам и не церемонились с читателями, выдумывая хорошие концы. Они пугали — и предостерегали…
В сияющем мае, когда всё живое поёт под огромным небом, двое местных богатеев устраивают свару. И увлечённое ею общество не замечает гибели ребёнка — его тело находят в разделяющем деревни ручье. Раздор раскалывает гармоничный мир, смерть ломает что-то в мироздании — и могущественное, благодатное лето приносит сначала засуху, потом наводнение и лихорадку, неурожай оборачивается голодом… Автор, как настоящий сказочник, смакует детали и пишет свою историю крупным шрифтом с большими интервалами — так, что недостающие факты при желании можно домыслить.
На сказку намекает и образ Лопатиной: волосы гладко зачёсаны, высокий пояс и каблуки удлиняют силуэт, на вороте и манжетах золотистой рубашки — воланы. Она стоит почти не двигаясь, и звонко голосит, и мягко убаюкивает, и нагнетает темп. И напоминает то глашатая на площади, то паяца на импровизированной сцене балаганчика, то золотого петушка на флюгере. А то — золотого тельца, извечный символ раздора.
Зачем это смотреть?
Создатели спектакля последовали за автором в его игре со временем. И в темноте зала с россыпями фортепианных аккордов, редкими цветными всполохами и сиянием золотой фигурки, плетущей невидимый узор, оно течёт немного по-другому, позволяя иначе себя почувствовать. Это то, что нужно желающим замедлиться! А ещё постановку точно можно посоветовать всем, кто любит смаковать текстовый орнамент, искать и расшифровывать символы и всячески воображать. Ну, и ценителям классической музыки. Несмотря на то, что заявленного диалога между рассказчицей и музыкантом пока не получается, и Бах с Бетховеном остаются лишь фоном и иллюстрацией, лучшие фон и иллюстрацию придумать трудно.
