Когда эта актриса появляется на сцене Дома света, это всегда обеспечивает парадоксальное сочетание контрастов. Персонажи Людмилы Погореловой не похожи друг на друга, но вместе с тем, они упорно твердят о чём-то одном. Смешная Гелла, карикатурная Грушина с зелёными губами, холодная Феодора, твердая, как кремень, миссис Винэбл… О чём говорят, а главное — молчат все эти героини? Как им удаётся не потеряться в сумбурном вихре фантазии Романа Виктюка, где женским портретам уготовано довольно скромное место? Наверное, необходимо обладать недюжинной силой воли, смелостью, решительностью и, конечно, красотой! Ведь в метафизическом театре Виктюка красота правит миром, задает главный рисунок, ей всё подчиняется, её устами режиссёр говорит о любви и ненависти, о благородстве и подлости, о жизни и смерти. И как только Людмиле удалось пустить корни в эту твердую, неподатливую почву, став одной из самых ярких актрис театра? На этот вопрос мы и попытаемся ответить в беседе с актрисой, которая при первой же встрече влюбляет в свою свободу говорить обо всём честно, глядя прямо в глаза.
Каким образом судьба телепортировала Вас из киевского театра им. Леси Украинки в театр с абсолютно противоположной эстетикой, в театр Романа Григорьевича Виктюка?
После выпуска Резникович взял всего трёх человек с курса в театр Леси Украинки. Это был первый его курс, он так нас любил! В этом театре я проработала целых десять лет! В тот момент, когда я задумалась и сказала себе: «Всё, Люда, я здесь больше работать не могу!», – появилось красное солнышко, Роман Виктюк. Он приехал ставить спектакль к юбилею Ады Роговцевой, по пьесе Жана Кокто «Священные чудовища». Совершенно гениальная пьеса! Ему нужна была маленькая команда, пять человек. Он никого не знал в театре: «Показывайте мне!..» Сам не смотрел никакие спектакли, но завлит, который понимал толк в актёрах, сказал: «У меня есть девчонка одна…», «Сколько ей лет?», — спрашивает Виктюк. Тот отвечает: «Двадцать восемь!». «Не-е-т, старая, дай мне молодую!..». 50 и 28 ему не подходило. Ему показывали молодых, а через несколько дней он говорит: «Так, дай мне быстро эту старую твою… А то я так не уеду, буду искать бесконечно!» Я пришла. Он сказал мне: «Читай, доця!» Я прочла одну фразу: «Молодец! Всё!» Мы стали работать, и в этот момент он меня приговорил к себе!
Вы сразу в него влюбились как в режиссёра?
Не просто сразу… Тот, кто не работал с Виктюком, даже не понимает, о чём речь… Он не понимает, какая пропасть существует между режиссурой и Виктюком. Под режиссурой я имею в виду людей, которые этим занимаются. Может быть, если бы я встретила ещё какого-то гения, я могла бы сказать – это такой гений, а это другой. Но так как я встретила в своей жизни одного гения, все остальные стали просто режиссёрами. Мне не с кем его сравнивать! Даже не занимаюсь этим. Для меня не существует этого. До встречи с ним я работала с большим количеством режиссёров, работала очень много. Я, видимо, была маньячкой какой-то. Для меня самое главное было – не что играть, а играть всё время. Не могла простаивать. Когда я попадала в какую-то паузу, шла в кино. Но до него так и не доходила, потому что это другой мир, другая система существования. Мне это всегда было чуждо. Я мало анализировала, но так чувствовала, так понимала. Потом я повзрослела и поняла, что кино – это абсолютно не моё. Я ещё убедилась в том, что камера меня не любит! Это очень важно.
Впервые встречаю актрису, которая может признаться в таком!
Конечно! Надо просто реально смотреть на эти вещи. У актёров есть это отвратительное качество – самолюбование. Они и в театре любуются собой, и на фотографиях. А я это очень не люблю. Мне кажется, что театр совсем не об этом! И театр, в отличие от кино, телевидения, настолько серьезная вещь, что он может исключать всё это. Он может вбирать в себя людей, которые не стремятся к славе. Они хотят заниматься искусством! А то, что есть сопутствующие вещи, такие, как популярность, это всё ерунда. Это всё для дурачков!
Ваши роли на сцене очень запоминающиеся, яркие, эмоциональные. Гелла, леди Мильфорд, миссис Винэбл, королева Гертруда, Грушина, Феодора, Иродиада… Все они – харизматичные, сильные, жёсткие, часто их попросту боишься. В жизни, Вы сильный человек? Похожи на своих героинь?
Нет, я совсем не такая. Но то, что они сильные, это есть во мне, в моей органике. И это то, что Виктюк очень сильно во мне вызывал. Он всегда достигал того, что ему нужно было. А вот, например, в «Чернобыле», я совсем не сильная, совершенно физически отсутствующее существо. Только дух…
Пьеса Павла Арие (современный украинский драматург) Вам оказалась по душе?
Не в этом дело… Виктюк может взять любую «фитюльку» и из неё сделать очень серьёзную историю. И здесь при всех, может быть, недостатках пьесы, есть главное — там есть дух! Там вообще не про людей. Там про судьбы, которые живут без тела. Когда человек оставляет за собой столб силы, воли, любви. И уже не важно, как он выглядит, какой у него пол, больной или здоровый. Он разрушен! Человек разрушен, а дух его стремится куда-то туда…
А к чему стремился Роман Григорьевич в своих ранних работах, например, в популярной и скандальной «Лолите»? Какой она была в его представлении?
Виктюк видел Лолиту не как субъект, а как объект. Она так, кстати, и выписана в тексте. Её очень мало, она бросает несколько слов. И он так и сделал. Это была надувная кукла, мы были одеты в полубалетную пачку, беленькие волосы. Она постоянно висела где-то на конструкции. Главным там был Гумберт.
Вы долго играли эту роль?
Нет. Это один из самых коротких спектаклей. Развалилась декорация. На самом деле, это нам так преподнесли. Декорация действительно развалилась, у нас не было площадки, мы работали чёрт знает где. Это была пирамида, как в «Мастере и Маргарите», только намного больше. Мы играли спектакль всего год. Я думаю, что это было сложно по политическим каким-то вопросам. Но мы тогда ничего этого не понимали. Нам сказали, что декорации восстанавливать не будут, а Виктюк никогда не любил оглядываться. Он делал, не получалось – а, дальше пойдёт! Он постоянно шёл вперед, и это я взяла от него. Я от него та-а-к много взяла! Я себя ловлю на том, что я не смотрю его интервью. Для меня этого вообще не существует. Мне никогда это не было интересно. Мне всегда интересно только то, что здесь и сейчас. Это его качество! Я настолько изменилась за это время. Я работала с Виктюком 34 года! Вы можете себе такое представить?! Этот мальчик, который пришёл к нам сейчас режиссёром, на тот момент, когда я встретилась с Виктюком – только родился…
Вы строите какие-то планы в связи с этими изменениями?
Я живу с ощущением, что моя жизнь – она уже случилась. Она сложилась! Я спокойно буду работать с теми, кто будет встречаться на моём пути. Но… Я сейчас умею работать так, благодаря Виктюку, как эти режиссёры даже не предполагают, не знают, не понимают – почему актриса так существует, почему она так работает. Это ворота, которые открылись передо мной за счет долгого периода работы с Виктюком. Он никогда не говорил мне, как он ко мне относится. У нас вообще с ним не было человеческих отношений. Никогда! У нас был только театр! Он мало кого допускал в свою личную жизнь, к своему здоровью. Если спросишь: «Как вы себя чувствуете?», он ответит: «Что такое?!.. Что за вопрос?!». Он ограждал себя, и это прекрасно! Он был настолько уникален в своей монолитности. Он был моно-человеком. Для него существовал только театр — и всё! Он презирал кино… Не то, что бы презирал, он не хотел им заниматься. Он не видел в кино возможностей выражения себя. Инструментарий театра для него был уникальным. Издревле постелить на площади коврик и пустить туда актёров – и это уже театр. Вот это его философия! Мог из ничего делать театр. Всегда был против большой машинерии. Мы сделали этот ремонт, и тут нет ничего! Сцена у нас не поднимается, только цемент! Виктюк считал, что театр не состоит из палок и механизмов. Всё металлическое и железное – оно убивает живую плоть! Вот почему у нас много велосипедов и в «Мелком бесе» по Федору Сологубу, и в спектакле «И вдруг минувшим летом» по Теннесси Уильямсу. Они – символ прогресса, который убивает жизнь.
Если обратиться к этому спектаклю, который вы упомянули – «И вдруг минувшим летом», то возникает много вопросов. Ведь совершенно парадоксальный выбор – человек готовится отметить юбилей, открывается долгожданное помещение его театра и… мрачная пьеса Теннесси Уильямса… С чем это связано?
Это потому что – пьеса о нём… Он всегда художественно говорил о себе. У него в разные периоды жизни были разные интересы и ценности. Очень много говорил о любви, и о мужской любви мог говорить, которую он умел завуалировать. Пьеса Уильямса, мне по большому счёту, не очень нравится. Там нет никаких приёмов. Там есть только гениальная идея – художника имеют право судить только по его легенде! Никто не имеет права лезть в его человеческую сущность, потому что это разные вещи. Легенда, она рождается от его искусства! Правда никому не нужна. Правда – это горизонтальное понятие, это про земную жизнь, а художник – это всегда вертикальная сущность. Поэтому легенда, которую в пьесе выстраивает мать, борется с этой вот жаждой рассказать, как оно было. Да, каждый художник может быть с недостатками, с большими пороками, но никому до этого не должно быть дела, если его искусство прекрасно! Остаётся в мире только искусство!
Когда говорят о Театре Романа Виктюка, сразу возникают сцены из известных спектаклей, где главные роли исполняют мужчины. Именно мужчины здесь главенствуют, даже женские роли переняли себе… Какими качествами должна обладать актриса в таком мужском театре?
Мужским началом! Виктюк очень любил свою маму, безумно просто. Для него женщина – это, в первую очередь, его мама! Все остальные – это… не любил он женщин. Поэтому вот фотографии, посмотрите, какие… (фотографии в фойе театра). Вот он требовал, чтобы такая моя фотография здесь висела…
На этих изображениях женщины не очень привлекательны…
Да! Ему нужна была динамика. Большая динамичность! У всех открыты рты… И некрасивость. Вот такое у него представление о женщине. Она не должна быть миловидной, она должна быть некрасивой, жёсткой. Когда он на мне остановился, я для него была моделькой, которая могла воплотить задуманное. В молодости я была мальчик-девочка, не полнела, худенькая, не было бёдер… Их никогда у меня не было. Когда была молодая, всегда говорила: «Меня Виктюк выбрал, потому что у меня жопы нет!» Это шутка, но в этом сошлось всё. Это не то, что он нарисовал образ женщины и всё! Нет… Но ему всегда нужна была стервозная, сильная, очень активная позиция. Я, например, считаю, что на сцене вообще не может быть пассивности! Сцена – это место, где существует очень сильный энергетический сгусток. Виктюк никогда не позволял, чтобы актёр просто так сидел. Вот вы увидите в «Чернобыле» – мы сидим, но вы никогда не скажете, что мы просто сидим. Мы с бабкой там сидим… Любое «сидение» – это такой сгусток боли, какой-то нерастраченности. В любой роли ты находишь вот эту обязательную активную позицию. Я всем девчонкам в нашем театре говорю: «Девочки, Виктюк всегда выстраивал мужские роли очень активными, вы никогда не должны пасовать! Всегда держите активную позицию!». «Активную» в смысле — во внутренней жизни. Надо быть субъектными. Не как Лолита, которая была куколкой. Но это тогда был такой приём. Это было правильно. Малолетнюю девочку играла взрослая женщина, но как куколку. Она там много ползала. Помню, что я за десять дней ввелась в спектакль. Была вся синяя, потому что надо было ползать по металлическим конструкциям. И, конечно, когда ты должна за десять дней освоить всю эту «географию», это безумно тяжело. Это был очень хороший спектакль! Очень!
Если не в женском начале Роман Виктюк искал красоту, то в чём тогда?
В человеческом духе! Не в поведении, а в человеческой энергии. Его вдохновляла только энергия, внутренняя активность и жажда чего-то. Что такое энергия? Энергия ― это не пассивность, не вялость. Одно время красота для него заключалась в мужском теле. Все актёры должны были быть высокими. Потом вдруг смотрю ― появились маленькие. Это тоже смена взгляда. Смена художественного приёма подачи своего видения мира. Да! Он всегда говорил: «Аль Пачино маленький, зато какой артист! Длинный чувак никогда не бывает хорошим артистом!..». Ему приводили примеры, но он говорил: «А, молчи. Что он, хороший?! Плохой…».
Наверное, переубедить его в чем-то было невозможно?
Невозможно! Мало того, с ним нельзя было во время репетиции спорить! Не то, что спорить, вопросы нельзя было задавать! Полнейшая диктатура, но она была от доверия. Он был жёстким, он всегда говорил, что актёр должен быть пустым дураком. Как пустой сосуд. От того, что ты будешь головастиком и начитанным ― это хорошо в жизни, а вот когда выходишь на сцену, ты должен быть очень возбудимым, взлетать, у тебя нервная система должна откликаться на всё! Мы в результате дошли до того, что у нас не было застольных периодов. Сразу на сцену, сразу в декорацию! Наш художник делал декорацию до момента, когда мы начинали репетировать. Мы входили в готовую музыку, как решение всего спектакля. Такого режиссера нет в природе! Режиссёры вводят музыку на последней неделе перед премьерой, как «прокладочку» между сценками. Виктюк приносил её первой, потому что именно музыкальная партитура была чистым прописанным сценарием его высказывания, главной мыслью. Музыка говорила в первую очередь, потом была декорация. Актёр, как «средство», у Виктюка на последнем месте, и это правда! Даже свет для него был очень принципиальным. Он всегда говорил, что не надо переигрывать, надо играть другое. Надо быть действительно переносчиком мысли. Когда без характерных штучек, без ужимок, ты играешь спектакль, он обрастает этим мясом. Тогда появляются нюансы, они живут в таком чётком коридоре ― чего нельзя делать. На сцене все должно быть выразительно, крупно, тогда оно становится обязательным. Любой поворот головы это уже поступок, жест! Он может быть очень выразительным, а может быть грязью. То сюда ты поворачиваешься, то туда… Всё! Это уже не про театр Виктюка.
В чем кроется секрет ― как не потеряться в этих сумасшедших декорациях, парадоксальных смешениях музыки?
Ты должен понимать своё место! Он вводит в декорацию, которая сама по себе несет смысл, в музыку, которая тоже сама по себе несет смысл. Потом появляется свет, который ничего не раскрашивает, но тоже влияет на видение действия. В этом актёр как один из рычагов. Он для этого с тобой полгода общался. Виктюк от каждого из нас, даже от массовки из пятидесяти человек, требовал этого, не пропускал ни одной секунды. Есть режиссёры, которые делают так: порепетировали, дальше все вышли на сцену, потом он прогоняет, сидит, записывает, просматривает, выходит, говорит и делает замечания. У Виктюка никогда такого не было! Он кричал просто походу! Чистых прогонов до премьеры могло вообще не быть! Так, чтобы без замечаний… Он всегда что-то подправлял. Ты никогда не могла проскочить, он всё замечал. Всегда «вкручивал» тебя так, чтобы ты делала правильно. Поэтому эти спектакли живут по тридцать лет. В твоё тело, органику введена такая вакцина, которая не позволяет сломаться, расслабиться, уйти в какую-то другую сторону, отвернуться и не участвовать. Сложнее, когда в спектакль вводится новый артист. Виктюк, кстати, это страшно не любил! Он не любил вообще возвращаться к тому, что уже сделано. На премьере любил поклоны, потому что он уже придумывал новое. Он её уже запускал, придумывал, работал над музыкой. На последнем этапе он вообще замечаний не делал и всегда говорил: «Ребята, работаете замечательно!» Сначала полгода тебя чмырил, а потом говорил ― молодцы! Он выращивал тебя, понимал всё, практически не будучи актёром. Когда он там был актёром, в шестнадцать лет… Виктюк все видел. Иногда говорил актёру: «Ты будешь эту роль играть гениально!» А кого-то тянул до бесконечности и перед премьерой говорил: «Ну, ладно, тоже хорошо…».
Сейчас на некоторые Ваши роли вводятся другие актрисы. Вы болезненно переживаете этот процесс?
Нет, наоборот. Я открыла в себе такую способность. Дело в том, что у меня ролей безумно много. Очень много! Я их всех родила, потому что Виктюк мне их всегда давал. В этом такое счастье! Одно время у нас было мало актрис, потом их стало много. Наступил момент: я продолжаю новое репетировать, а старые роли не уходят. У нас нет такого, что выпустил спектакль, значит, какой-то другой должен сойти. Они все живут. Для меня всегда количество было очень важно. Когда Виктюка не стало, я вдруг поняла ― ну, какая разница, буду играть не 22, а 20 ролей, не 20 ролей в месяц, а 18. Мне некомфортно в одной роли. Почему бы мне не взять и не передать девочке то, что я одна из немногих понимаю? Понимаю, как это надо сделать. Я одна из немногих, кто готов отдать. Я предложила Ане Нахапетовой сыграть роль Леди Мильфорд в «Коварстве и любви». Мы с ней несколько месяцев репетировали. Вот сегодня она впервые будет играть, а я буду смотреть свой спектакль со стороны.
Мистическое, загадочное, таинственное, даже потустороннее ощущается в Вашем театре. С Вами приключались необъяснимые вещи на сцене?
Виктюк очень боялся всегда каких-то физических опасностей. У всех нас колени подорваны, мы все хроники. Очень большие нагрузки. А ему всегда нужно было сделать мизансцену, чтобы я куда-то лезла, прыгала. Даже вот в «Мастере и Маргарите» я на высоченных каблуках. У меня рушатся ноги. Эта лопата в руках… На каблуках бегать, на стол карабкаться, потом со стола… Везде я должна была двигаться, спокойно посидеть он мне никогда не давал! Самый физически лёгкий спектакль — это «Отравленная туника». Потому что там кроме стола с дыркой, куда мне нужно взобраться, больше ничего нет. Я никуда не лезу…
И на велосипеде не катаетесь…
Да, ему надо было, чтобы именно я взбиралась. Постоянно: «Люда встань, Люда залезь, кувыркнись…». Я говорю: «Вы понимаете, сколько мне лет?!». А он отвечал: «Не пизди, давай делай!» Все было только так… Относительно мистики! Есть у нас такой спектакль «Последняя любовь Дон Жуана». Там у меня очень хорошая роль, хотя Виктюк не парился по поводу женских ролей. Его это там мало волновало… И вдруг мы кого-то вводим. В одной из сцен меня на столе катают, потом я должна встать, меня девочки должны принять, уложить, я качусь и падаю. И вот мы вводим новенькую. Сидит Виктюк. А он вообще на вводах никогда не сидел, а это был какой-то период, когда ему было интересно или черт его знает чего. Он ведь без сцены тоже не мог. Было так ответственно! Под его взглядом я могла летать просто. Я не понимаю, что это… Током бьет эта сцена, живое совершенно пространство. И вот… Меня отвезли на столе, и я не поняла, что за мной нет девочек. А я должна упасть на них. И представляете, стоя на столе, я раскинула руки и упала на спину. При этом рядом проходит труба, сумасшедшая черная труба, и я пролетаю… В эту секунду, я прямо чувствовала, как меня что-то берет и укладывает мягко на пол. Я же плашмя упала на пол! Но у меня ничего не было: не то что синяка, не было ощущения боли! У Виктюка всегда была такая фраза, если он видел, как кто-то упал или подломился: «Сам виноват! Не ходил на занятия». У нас всегда есть спортивные занятия: «Он же на спортивные занятия не ходил, сам виноват». Когда видел что-то плохое, говорил: «Перерыв!». А тут представляете! Все сделали: «Ах!». Он сидит, я открыла глаза, встала и продолжила. Я вообще ничего не поняла! Это мистика! В этот момент я сказала: «Эта сцена меня любит!». Крылья взяли и положили меня. Голова у меня могла отлететь, я уже не говорю о позвоночнике… Поэтому, когда кто-то выходит на сцену и начинает по ней просто так ходить, я этого человека уничтожаю. У меня с этим всё строго! Я решила, что лопату я отдаю (роль Геллы в спектакле «Мастер и Маргарита», прим. ред.). Беру девочку, которую всегда считала очень талантливой. Я в неё верю и придумала, что именно ей отдам «лопату». С ней репетирую, и вот завтра она должна играть… А она сегодня на репетиции подламывает ногу. У нее оказывается травма колена. На сцену выхожу я… Дальше она начинает лечить своё колено, ходит по врачам, а ей говорят, что всё хуже и хуже. У вас мениск бродит туда-сюда… Что вы думаете?! Я опять играю «лопату». Он её не пускает, не хочет… Вот в это я верю… Не потому, что я с ним «разговариваю». Все спрашивают: «Он тебе снится?». Нет, у меня с ним есть только театр! Виктюк страшно любил, когда я матом ругалась. Он матершинник был, и я. С ним я только через мат разговаривала. Он сразу млел. Человеческого контакта у нас не было, он был тяжёлым в этом отношении, мало разговаривал с людьми. Но как только я выходила на сцену, а он садился напротив – у нас возникал мир! Миры. Он оживал сразу! Для него это место было святым! Раз — и вертикально вскакивал! Даже когда он много болел, его приводили к этому стулу, он вдруг начинал репетировать и… раз – другой человек! Любил для разгона посидеть и поговорить о чем-нибудь. Рассказать о том, какой он великий или кто ему позвонил. 34 года я сидела и всё это слушала. Я первая всегда говорила: «Мы будем уже репетировать когда-нибудь?». Для меня он – это была репетиция, наркотик. При этом он меня никогда не щадил. Он был со мной всегда очень жесток. Я всегда спрашивала: «Почему вы меня не хвалите?», а он отвечал: «А своих разве хвалят?». Для меня это было дороже всего! Я каждый год, уходя в отпуск, рыдала. Он доводил меня до слез регулярно, «оскорблял». У него такая манера была: чем ближе к нему человек, тем он жестче с ним обращался. Так многие себя ведут… Мы часто родных и близких мучаем больше, чем чужих.
Такая работа и способ существования на сцене требует колоссальной энергозатратности. Как вы расслабляетесь?
Мне это не нужно. Я никогда себя не разбалтывала. После спектакля делаю «у-у-ух», тут же одеваюсь и ухожу. У меня нет этой актёрской распущенности, послевкусия: «Я ещё в образе, мне надо отдохнуть!..». Я всегда презирала людей, которые так себя распускают. Это очень большая слабость! Я выхожу, иду пешком до метро, и я совершенно другой человек. Встречаю зрителей, они мне говорят: «Спасибо!». Это уже как будто не мне говорят. Я вхожу очень быстро и точно также быстро выхожу. Потому что это профессия, а не самодеятельность. Профессия!
Роман Виктюк не уставал говорить, что его спектакли о любви. Но если посмотреть на его работы в целостности, то «Отравленная туника», «И вдруг минувшим летом» и многое другое ― совсем ведь не о любви… Здесь скорее идет разговор о смерти, но не как о конце жизни, а как об истинной жизни, неком перерождении… Где же там любовь?
Очень правильно! История любви была до того, как вы появились на этот свет. Это была песня про любовь, потом к любви добавилась смерть, а потом в этих работах, что вы называете, осталась одна смерть. Нет там никакой любви! Он очень долго говорил о смерти, он много думал о ней. Он, как настоящий философ, шёл к ней. Терял своих близких, переживал, никогда не ходил на похороны. Казалось бы, одиночка, но его глубинные чувства, в общем-то, по-настоящему никто не понимал… Никакой любви! Он говорил только о высоком, а там только смерть! И если оттуда идет какой-то свет, то он идёт от мертвых. Виктюк очень поэтично говорил о смерти. Он к ней готовился, и это прекрасно. Это значит, что человек сильный, он не бежит, а говорит об этом в искусстве. Это высочайший пилотаж. Тема смерти — она вообще главная в жизни человека, который мыслит. Просто он проходит через любовь, но потом приходит к этой теме…
О какой роли мечтаете сейчас?
Не мечтаю ни о чем. Я всегда говорила, что даже если Виктюк даст мне играть табуретку, я буду играть табуретку, и это будет великая работа! Потому что дело не в роли, дело в умении через роль что-то сказать. Я сейчас иногда думаю, а могла бы я быть режиссёром? Нет… Вот я не умею читать пьесы. Абсолютно. Я не вижу… У меня нет концептуального мышления. Спектакль надо ставить, если у тебя есть что-то такое, ради чего ты это ставишь. И тогда это должно выразиться. Не просто разобрали взаимоотношения между мужчиной и женщиной, окружили это массовкой, показали, как социум в этом живет и всё. В спектакле должна возникнуть сверх-идея, она должна прозвучать. Как что-то, что меня очень волнует, а я так не могу. Но теперь я смотрю на сцену, и я знаю, что нужно сказать актёру, чтобы он захватил зрителя. Это моё открытие.
Вы любите посещать другие театры?
Очень! Обожаю! Когда я приехала в Москву, не выходила из театра Захарова. Он был в таком соку тогда. Мне так нравился его темп, ироничность… Это всё было так здорово! Теперь я стараюсь смотреть спектакли в Театре Наций. Раньше постоянно смотрела спектакли с Неёловой. Если я знаю, что Пересильд работает в спектакле, я могу специально на неё пойти.
Существует мнение, что хорошим актёрам, режиссёрам, художникам полезно иногда пострадать. Вы согласны с этим?
Однозначно! Актёра в первую очередь питает драма. Я выстрелила в профессии только потому, что у меня было очень тяжёлое детство. Оно не было тяжёлым в материальном смысле. У меня родители развелись, когда я была в пятом классе. И это была та-а-кая трагедия! Я помню все свои эмоции. Это была драма, и потому, что они развелись, и потому, что тогда развод родителей был каким-то нечеловеческим позором. Я мало чего понимала. У меня сестра к этому хорошо отнеслась, хотела, чтобы они разошлись, а я купалась в этом ужасе. Возникал какой-то мазохизм. И потом у меня с папой были такие тёплые отношения… Он оставался моим идеалом очень долго. И я на базе совершенно трагических для меня событий пришла в институт и поступила. Педагог в конце первого курса поставил мне одной из девочек пятёрку и спросил: «У вас, что-то в жизни тяжелое происходит? Я вижу, что вы не по возрасту драматичны…». Я ему рассказала свою историю. И я считаю, он многому меня научил.
Искушение сменить профессию никогда не возникало?
Нет, никогда! Она пришла ко мне через фотографии артистов. Папа приезжал в Москву и привозил мне их стопками. В Москве продавалось очень много, а в Киеве мало. Это была моя страсть! Оно откуда-то родилось… При этом я не в одном драмкружке не участвовала, не занималась танцами, у меня было немножко гимнастики и немножко тенниса. Я была стеснительной, но точно знала, что буду артисткой. Просто пришла и поступила. Для меня это была данность! Я думала, кем бы могла быть… Наверное, журналисткой могла бы быть. Психологом, наверное, я тоже могла бы быть… Я никогда не нуждалась ни в какой психологической помощи, потому что всегда сама себе помощница. Умею на все смотреть со стороны.
Если бы Вы решили написать автобиографическую книгу, как бы она называлась?
«Мое незвездное счастье». Я к жизни отношусь, как, в общем-то, очень трагической истории. Притом, что я во второй половине своей жизни, очень радостный человек. Я всегда улыбаюсь, перестала уходить в себя. Но я всё равно считаю, что бытие – это больше драма. Есть гениальная история. Приходит к психологу мужчина и говорит: «Доктор, помогите, у меня такая депрессия. Мне очень плохо, я такой несчастный». Доктор ему отвечает: «У нас в городе есть театр, там играет гениальный актёр, комик. Пойдите туда, посмотрите на него, и вам сразу станет легче!» А мужчина говорит: «Доктор, тот комик – это я!»
