Гуляя, они забрели на безлюдную окраину города. Пастернаку запомнился звуковым фоном скрип ломовых извозчичьих телег. Здесь Мандельштам прочёл ему про кремлёвского горца. Выслушав, Борис Леонидович сказал: «То, что вы мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе, поэзии. Это не литературный факт, но акт самоубийства…» Об этом акте самоубийства и ставит свой спектакль Роман Виктюк, обратившись к пьесе известного американского драматурга Дона Нигро.
Повествование строится будто зигзагами, всевозможными кривыми. Только с приближением развязки, осознаёшь, что стал свидетелем не «раскадровки» драматургического произведения, а его уничтожения. Диалоги часто не связаны друг с другом, но одновременно с этим, логически нанизываются на мощный костяк. На сцене постоянно присутствуют пять героев: Мандельштам, Пастернак, их жены и Сталин. На них надета простецкая одежда, стирающая границы какой-либо идентификации. Это просто бледные фигуры, тени из прошлого. На полу разбросаны плакаты с фотографиями, среди них измождённое лицо заключенного Даниила Хармса и Павла Флоренского, саркастично смотрит в объектив Осип Мандельштам и затравленный Лесь Курбас, натянутая, как струна, фигура Бориса Пастернака и улыбчивое изображение жены Мандельштама Надежды Хазиной. Их любовная линия переплетена с центральной идеей. Конечно же, взаимоотношения Музы и Поэта не настолько интересны Роману Виктюку, его больше волнует тема противостояния Художника государственной мясорубке. Только в таком ракурсе, возможно изучить границы свободы человека.
В обвинительном заключении, Мандельштама признают «личностью психопатического склада со склонностью к навязчивым мыслям и фантазированию». От этого описания отталкивается Игорь Неведров, изображая Осипа Эмильевича стероидным неврастеником. Но это больше напоминает есенинский типаж, чем рисунок «поэта ассоциаций» и метафорических шифров. Его антиподом выступает Борис Пастернак, которого играет Прохор Третьяков. Он говорит в медитативном стиле, будто читает лирическую прозу. Не пытаясь коверкать слова с грузинским акцентом, Дмитрий Жойдик трактует Сталина, как символического персонажа, воплощение безграничной жестокости и глупости. Его раздражают голуби, срущие на него (страдания всех памятников и бюстов).
Если присмотреться, то можно увидеть в аллегорическом пространстве, созданном сценографом Владимиром Боером, нижний круг ада. Самое дно! Ниже опуститься просто невозможно! Конец! Не зря о дантовских кругах рассуждает Мандельштам. Все герои здесь существуют по-отдельности, ведь на самом деле, они только галлюцинации друг для друга. Жены поэтов (Людмила Погорелова и Екатерина Карпушина) часто говорят a parte, отводя взгляд от партнёра. Все они ждут Высшего суда! Грохот от брошенных железных плакатов напоминает грубый стук молотка в руках неподкупного судьи.
Над головами мучеников подвешены искорёженные игрушки, напоминающие человеческие тела. Разлагающиеся тушки – вот, что остается от раба Божьего на земле. Роман Виктюк безапелляционно озвучивает свой вердикт: «Гений и злодейство – две вещи несовместные!..» Спектакль-реквием максимально сухой, сдержанный, эмоционально натянутый, жёсткий, но не лишённый ироничных ноток. Особенно удачные совместные сцены Пастернака и Мандельштама. Поэты редко заглядывают друг другу в глаза, но возникает ощущение, что смотрят они в зеркальное отражение. Невидимое зеркало присутствует в их диалогах, стирая черты на лицах, оно отражает нутро Творца.
Человек, который подобно Богу, осмеливается создавать новую жизнь в полотне, мелодии, слове – обязан разделить трагическую ношу пророка. Наверное, поэтому ад так далёк от «сада земных наслаждений», лишён ярких красок и сочных метафор. Для Романа Виктюка история противостояния прекрасного и уродливого, высокого и низкого, доброго и жестокого – это проекция всего мироздания, в центре которого распятая фигура Христа. В спектакле она навевает не жалость, а ужас и боль. Наверное, только так человек способен очиститься перед встречей с вечностью, особенно, если этот человек Поэт!
