Если «зло пришло в мир через женщину», то оно не может быть уродливым. «Профессор эстетики» и магистр дендизма Оскар Уайльд предупреждает: в зле скрыта красота, а в красоте таится зло. Эстетизация безобразного и желание придать прекрасному извращённые черты – излюбленный творческий метод декадентской литературы.
Гульназ Балпеисова взаимодействует с красотой аккуратно и вдумчиво. В её постановках прекрасное не мажется щедро широким шпателем поверх пустого холста, а прорисовывается точечно по эскизу мастера – с бережной внимательностью к оригиналу. Работают полутени, дымка, пастель и акварель.
Свою версию евангельской притчи о смерти Иоанна Крестителя режиссёр называет «одой красоте». Но из «Саломеи» получилось не торжественное посвящение, а баллада – в равной степени поэтическая и музыкальная. Красота проступает сквозь приглушённый свет и декорации в нюансах декаданса – с полуразрушенной стеной, троелунием и кипарисом, высохшим до состояния скомканной чёрной бумаги (художник Мария Бутусова).
Тон баллады о красоте поддерживает палитра. Костюмы в оттенках матового серебра и багрянца – как Луна и кровь, смешанные в бокале пьянящего напитка. Белый цвет сводит всех с ума и навсегда связывает царевну Саломею и пророка Иоканаана. В белое облачается пророк перед смертью; лицо царевны выбелено, а фигура облачена в платье цвета слоновой кости. Эта неземная потусторонняя бледность являет эстетику кладбищенских цветов и голубей, опустивших крылья над усыпальницей.
Красота играет в мелодике и танцах. У каждого персонажа своя музыкальная тема (композитор – Олег Синкин) и хореография. Изящный паж с возвышенной сострадающей душой (Ирина Смирнова) движется в ритме классического балета и робко «плачет» флейтой. Сириец Нарработ (Николай Романовский), как печальный Пьеро, существует в минорной тональности, его плавные жесты подчёркнуто театральны и декоративны.
Иродиада (Ольга Тумайкина) – несчастная жертва страсти, сестра шекспировской Гертруды (не потому ли её паж носит узнаваемый бархатный наряд?), и её призрачное счастье навсегда пропитано кровью. Движения Иродиады одновременно величественны и осторожны, ведь она та женщина, через которую, по признанию пророка, в мир пришло зло. Ирод (Максим Севриновский) – двуликий персонаж: властный тетрарх и слабый смертный. В царском лике он чувствует себя на сцене поп-идолом двухтысячных, и каждый его шаг источает маскулинную (и несколько карикатурную) уверенность в себе. В лике простого человека он стихает и сжимается под взмахами крыльев невидимого ангела смерти, уходит в себя и философские мысли.
Красота материала, по мнению Гульназ Балпеисовой, прежде всего идёт от уайльдовского слога, от текста, поэтому для постановки она выбрала перевод Константина Бальмонта. «Слова Бальмонта не трогательные, а трогающие, – говорит режиссёр. – В этой поэзии есть энергия, мысль и сила, слова создают воздушные шрамы на наших душах».
Монологи Саломеи складываются в орнамент, восточную музыку и настраивают на чувственное восприятие красоты. Метафоричный текст не раз обращается к образу сада, любимому модернистами: цветки алых роз и лилий, чёрный виноград и спелые гранаты – плоды греха. А ещё – красивые предметы, драгоценные камни, шелка, павлины… Даже люди у Уайльда украшены золотом и самоцветами. Саломея (Мария Бердинских) и сама напоминает произведение искусства – статуэтку из слоновой кости. Она хранит тайну лунного помешательства и не сходит с пьедестала даже в танце семи покрывал: красоту движения имитируют шифоновые полотна и вентиляторы, расставленные по периметру сцены. «Надо быть всегда чуть-чуть неправдоподобным», – писал Уайльд.
Поэт лишил любовь привлекательности, обратил её в тягостное чувство – гипнотическое, парализующее, давящее, порождающее смерть. Ужасна одержимость Саломеи, её расчленяющая, пожирающая страсть. Но Гульназ Балпеисова не находит в себе сил и здесь отказаться от красоты. Иоканаан Дениса Бондаренко мало похож на архетипического пророка – тощего человека со спутанными чёрными волосами и сухими губами, измученного пустыней, каменным колодцем и языческими предрассудками. Артист, пожалуй, слишком витален для божественного предвещателя на пороге смерти. Гульназ оправдывает витальность: её Иоканаан полюбил Саломею, и ангел смерти наказал его, осудив мирскую любовь. Пророк умер не во имя новой веры, а во славу любви.
Смерть соединила царевну и пророка в финальной сцене, ибо «тайна любви больше, чем тайна смерти». Красивой метафорой загадочного болезненного чувства стала странная Пьета: голова мёртвой Саломеи на коленях у обезглавленного Иоканаана. Кажется, такого сюжета не было даже у Бёрдслея.
