Одним из событий гастролей Красноярского ТЮЗа в Москве стал спектакль Никиты Бетехтина «Хлебзавод» — его играли два вчера по два раза на Новой сцене Театра им. Евг. Вахтангова. В основе спектакля лежит одноимённая пьеса Алексея Олейникова, состоящая из девяти эпизодов, восемь из которых — диалоги и монологи подростков, а последний — рассказ об экскурсии на хлебозавод. Анонсированный как «свежий замес в девяти эпизодах», «Хлебзавод» рассказывает о жизни старшеклассников в современной России и о том, как обычная экскурсия может обернуться настоящим триллером.
Наши авторы Наталия Алейнова и Мария Крашенинникова-Хайт побывали на спектакле и делятся своими впечатлениями.
Н.А.: Мне нравится пьеса Алексея Олейникова её глубиной: здесь видишь мир глазами подростка и осознаёшь, как общественные установки, общепринятые нормы подавляют в человеке уникальность. Отправляясь на спектакль, скорее, настраивалась на погружение в текст, но попала на визуальное шоу, где всё становится условным.
М.К.-Х.: Интересно, что текст в спектакле при этом не совсем уходит на второй план. Истории рассказываются в неоновых декорациях и дополняются видеопроекцией. Этот визуальный крик рифмуется с характерным самовыражением людей подросткового возраста.
Н.А.: Мы попадаем в пространство, где рядовые мальчики и девочки делятся своими обидами, мечтами, сокровенными глупостями…
М.К.-Х.: Я бы сказала, ещё и тайнами собственной души, которые до недавнего времени были скрыты от них самих.
Н.А.: При этом в их истории попадают голоса, визуальные эффекты, мелькает видеопроекция, и совершенно утрачивается связь с реальностью. Получается, например, что звучит достаточно банальный рассказ про ёлки в детском саду, но от него так абстрагируешься, утопая в игре света/видео, что боль ребёнка, который не получил удовольствия от праздника, пролетает мимо тебя, а в памяти остаётся только то, что на сцене было нечто в костюме ёлки.
М.К.-Х.: Или можно посмотреть с другой стороны. Садовские ёлки — это ритуальное действие, вроде бы призванное создать праздник, но на деле год из года превращающееся в коллективный обряд инициации, порой на границе с пыткой. Я/мы учили песни наизусть и точно знали, кого поставят в первый ряд, а кого назад, чтобы не было слышно. Я/мы повторяли одно и то же тысячу раз, пока наше тело училось стоять ровно и подчиняться алгоритму. Я/мы исподтишка смотрели на других детей и вдруг замечали кого-то одного, единственного, с кем хотелось бы встать рядом, а воспиталка не разрешала или он сам не хотел. История с ёлкой очень страшная — она собирает множество детских травм в рассказ о том, как люди тащат с собой их остатки, взрослея. Может быть, нечто в костюме ёлки, точнее, в белых одеждах с символической неоновой надписью Christmas Tree на груди, и не должно рассказывать о боли конкретного ребёнка, если это обобщённая история всех нас, обнаруживших однажды, что «много-много радости» — это очередной обман взрослых?
Кстати, этот страшный подтекст есть в каждой истории пьесы, ведь в каждом подростке живут потерянные друзья, родительские ожидания, первая влюблённость, чувство исключённости и сходное с магическим переживание мира. Другое дело, что на сцене всё это по большей части переведено в визуальный крик, порой даже намеренную декорационно-костюмную провокацию. А от этого как будто бы делается не таким болезненным: если это красиво и ярко, разве это может быть страшно?
Н.А.: Есть ощущение, что режиссёр намеренно сглаживал элементы хоррора, которые присутствуют в пьесе. То есть сначала смотришь на этих детей, многие из которых хотят излить свою боль, но они выглядят как фантастические дети, ненастоящие, даже пришельцы. И сочувствовать ему не хочется, а наоборот, хочется сказать: «Хватит жаловаться! Ты же супергерой». И в финальной части, где из разных детишек с «хлебными» фамилиями на хлебозаводе «выпекают» по стандарту самых румяных детей на свете, никакого ужаса нет: происходит там какой-то процесс и происходит, будто банальное мероприятие. Хотя, если задуматься, школа, социум — это и есть банальное мероприятие, в которое ежедневно окунаются дети, и здесь режиссёр попадает просто в точку!
М.К.-Х.: Похоже, в этом и проявляется основное напряжение спектакля. Пока яркие, как неоновые трубки, молодые актёры играют одиночек, каждый из которых стремится поделиться собственной былью-болью, общая геометрия на сцене существует словно сама по себе. Однако когда в финальном эпизоде сам хлебозавод, жутковатый универсализатор, ставит героев перед перспективой исчезнуть в его недрах, все эти одинокие, раненые, уже многое пережившие подростки выстраиваются вокруг сырого «каравая» с множеством глаз — и внезапно замечают друг друга. В этой сцене — надежда, которой могло и не быть. Ещё не радость, но уже кое-что.
