Формулу русского успеха знаете? Талант, помноженный на труп.
Т. Москвина, «Изобретение женщины»
Тема разобщения людей и разъединения общества часта, даже повсеместна у Чехова – «Человек в футляре», «Ионыч», «Дама с собачкой». Социальная функция, рутина, пошлость закруживают человека в свой танец, и он теряет себя и перестает даже лежать в направлении мечты, по пуговке застегивая на себе деревянный сюртук. В драматургии Чехова эта идея выплеснулась с особенной силой, на сцене идея «заживопогребенности» в обществе приобрела режущую яркость. Отсюда в «Трех сестрах» мотивы принципиального возведенного в абсурд непонимания (диалог Чебутыкина и Соленого о черемше и чехартме), отсюда предпостмодернистская цитатность («тарарабумбия», «кот ученый/дуб зеленый»), превращающая жизнь в подобие игры, отсюда реникса-чепуха Чебутыкина, отсюда знаменитые чеховские паузы, без которых невозможно склеить разбитые часы, то есть пространственно-временной континуум. Недаром Кулыгин вспоминает своего одноклассника, которому не давалась по латыни тема ut consecutivum – придаточное предложение следствия: то есть что-то за чем-то следует, время идет, жизнь проходит, а смысл утерян. Этот бедствующий больной кашляющий человек, которого Кулыгин так и называет ut consecutivum, кажется и есть сам Чехов, единственный кто здесь знает, что жизнь – не диаграмма Ганта, а скорее схема причинно-следственных связей.
Несмотря на новаторство Чехова, мы прекрасно понимаем, о чем тоска генеральских дочек и гарнизонных офицеров в провинциальном городе. Еще Фамусов Грибоедова отправил свою дочь «В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов,/ Там будешь горе горевать,/ За пяльцами сидеть, за святцами зевать». Нам вроде и обрыдла уже эта провинциальная тоска, и поэтому, когда реальность берет свое, Ольга становится начальницей в женской гимназии, Ирина идет работать на телеграф, и вот-вот выйдет замуж, чтобы ехать на кирпичный завод, Вершинин оставляет свою любовницу, чтобы странствовать и дальше с женой и детьми, а Маша вынужденно возвращается к безнадежно пошлому Кулыгину, и уж совсем банальное: подкаблучник и отец двоих детей Андрей – вот удивили! – почему-то не может стать профессором в Москве, мы если не вздыхаем с облегчением, то признаем «суровую правду жизни» и ее право «брать свое». Но не со всем мы готовы соглашаться!
Почему, например, Ирина (Алиса Горина) не полюбила Тузенбаха – это выше понимания! Не иначе клея не хватило! Очаровательный Антон Сиданченко этого не заслуживает, его прихохатывающий, с придыханием, как бы с запасом воздуха говорящий Тузенбах, мудр и добр, как комиссар Коломбо. Скажете, а чего он вокруг нее пять лет увивался – любой надоест! А я отвечу: это он за каждый язык, который она знает по одному году отхаживал. Все-таки генеральская дочка! А какой космос он ей показал! Сцена «в скафандрах», пожалуй, самая-самая. На секунду проламывается герметичность героев, и, хотя шлем у них один на двоих, и между ними остается тонкое стекло, они парят в настоящем космосе. Может, чувствуя себя аквариумной рыбкой Поньо, Ирине трудно было решиться на выход в большую воду. Но Тузенбах проводил ее туда, пусть и ценой своей жизни, иначе для чего бы он сказал про «бумаги на столе»!
Маша (Кристина Убелс) – девочка на шаре! Пускай циничный Вершинин (Михаил Лучко) пользуется ею вполне по-офицерски, и по-житейски умно (недаром выбрал для утех замужнюю), Маша проживает влюбленность, всерьез всходя на постамент Венеры. И никто не бросит в нее камень, кроме, разве нее самой. Выходя на кривую дорожку неверной жены, она действительно как бы восходит на шар – правда долго на нем не пробалансируешь, да и цирк уедет. А чтобы унять бьющееся как птица в клетке сердце, тебя, Маша, придется казнить, вздернув на дыбу. И уж потом – воскреснешь. Вершининская мощь, стать, звание, возраст (ему 43, ей 20 с небольшим) и голубое трико служат Маше опорой самопознания в цирке по имени жизнь. Свершает ли что-то Вершинин? Ему незачем: о Москве он не мечтает. Может быть, он москвич?
Если пытаться наложить матрицу привычной драмы на чеховские человеческие витражи, главной героиней останется Ольга (Наталия Прокопенко). Она как бы играет трудную шахматную партию, жертвуя в этой игре пешки ради того, что считает семейным благом, и отступает в конце на казенную квартиру, освобождая пространство Наташе с ее бобиками. Именно поэтому страшно болит голова, будто кишащая черными мыслями, что с вызывающей оторопь наглядностью воплотилось на сцене. Ольга – самая эмансипированная из сестер: ее путь – путь равенства с мужчинами, игры по одним правилам. Недаром одетая в учительский, а по виду почти что в офицерский костюм, она лихо заливает «за воротник» с Кулыгиным и Вершининым.
Самые наивные, а значит лучшие вопросы задают к пьесе иностранцы, которых не берет гипноз русской жизни, например, режиссер Деклан Доннеллан удивляется «Меня всегда волновало, почему пьеса так называется. Ведь в ней три сестры и брат! Не забывайте, что вас не трое, а четверо и брат такой же близкий человек», или Вив Гроскоп из «Телеграф», которая предполагает, что «если бы она <пьеса> называлась «Три брата», то братья могли бы просто переехать в Москву. Это была бы очень короткая пьеса, действие которой происходило бы в основном в Москве».
Тюфяк, набитый знаниями, приходится регулярно перемещать по сцене с применением легкого насилия. Брат Андрей Юрия Свирко – человек обезглавленный и обездоленный. После смерти отца он «располнел очень», наверное, до конца не пережив утрату. Его не научил опыт до отвращения недовольной мужем Маши, и он вляпался (влапался?) в Наташу. Образ Андрея, пожалуй, самый многообразный на сцене, планомерно планирующий от воплощения избыточности жизни – игры на скрипке, до воплощения ее недостаточности – роли человека-памперса, приставленного к жене и коляскам с детьми.
Ее наимерзейшество Наташа (Зоя Будний) недаром осталась без второго состава. Во-первых, кто еще захочет воплощать этот экскаватор жадности, отжимающий угол за углом весь дом, «шершавое животное», заполняющее все бабуинским смехом, а во-вторых, кто лучше рыжеволосой, яркой как солнышко, Зои Будний воплотит эту мечту олигарха? Вот она размашистая как гармошка-аккордеошка женщина-душа с целью и смыслом в жизни. Как она прекрасна в розовом платье с зеленым поясом! Как же завидуем мы весельчаку-Протопопову, прокатиться бы с такой на санях… и как же хочется ее задушить!
Ходячий компромисс Кулыгин (Максим Зауторов), как и любой штатский на сцене не заметен, но всегда готов просклонять с Машей по-супружески «Amo, amas, amat, amamus, amatis, amant», любвеобильно покатываясь по сцене. Но как же неприятно он всеяден в своей готовности принять Машу, сошедшую со своей дыбы. Хорошо, что он элегантно улетает в яму, привнося хоть немного комедии! Его «заход» к Ольге (если бы да кабы…), как бы подчеркивает: всё равно и все равны, и всё по…
Чебутыкин (Сергей Шоколов) возникает на сцене как проводник абсурда, апологет бессмыслицы жизни, и, конечно, игрок и пьяница. Он, по сути, и есть главный виновник всех главных бед: совращает в игру Андрея, не препятствует убийству Тузенбаха («Одним бароном меньше»). Должность врача и желание заносить все в записную книжку, выдают в нем альтер-эго автора. И хотя Чехов далек от того, чтобы обличать кого-либо из своих героев, Чебутыкин сам себя обличает и наказывает пьянством. В чудовищном эпизоде, где он – поистине, как Пилат – умывает руки, Чебутыкин выползает на сцену в какой-то шкуре или даже в оперении, немного напоминая израненного Хаула из «Ходячего замка» Миядзаки, в птичьем облике возвращающегося со своей военной охоты.
Ферапонт (Сергей Заморев), этот прототипа Фирса, решен искренне и элегантно: вдруг мерещится Чебутыкину, что этот пожилой крестьянин на безупречном французском рассказывает ему о каких-то бедах, то ли в Москве, то ли в Нью-Йорке 11 сентября, не разберешь. Но и того заражает вселенская дрожь: «через всю Москву канат протянут».
Если на Южном полюсе чеховского глобуса я-ж-мать Наташа, то на Северном охлаждается бретер-остряк-скалозуб-убийца Соленый (Николай Красноперов). Даже на фоне сталкера абсурда Чебутыкина, он производит впечатление окончательно вмерзшего в ледяное озеро Коцит, недалеко от Иуды и Брута. От поедания конфект недалеко до поедания младенцев, от слов об убийстве, до убийства рукой подать. Неудивительно, что режиссер Александр Огарев, как, кстати, и упоминавшийся ранее Деклан Доннеллан, увидел в нем не просто «ужасного человека», а самого настоящего насильника. Два полюса, Наташа и Соленый, встречаются перед антрактом на расстоянии вытянутого стула, как рысь с росомахой и продолжают свой убийственный звериный путь.
Конгениально режиссеру Александру Огареву (да и просто гениально), отработала художник-постановщик Елена Жукова. Оттолкнувшись от темы будущего, она создала какую-то удивительную белокаменную стену, отсылающую и в древность, и в будущее марсианской архитектуры и, собственно, в Москву. В момент преображения в ряженных герои запрыгивают в ноев дирижабль времени, и, ведомые Ириной, – а ей жить дольше всех, она застанет и две войны и эпоху комиссаров! – плывут в свое славное мечтательно будущее, которое их так волнует, оставляя Наташу с носом. Она нам отомстит, срубив еловую аллею, но мы уже будем далеко и перешагнем через это, как легкий Тузенбах.
Хорош и проницаемый занавес, позволяющий героям, подобно квантам света, пребывать в дуализме: то частицей, то волной, а режиссеру дающий повод для остроумных находок. Разнообразны и концептуальны пластические решения (Игорь Григурко), техничны и вдохновляющи медиа-проекции (Андрей Щаев). Художник по свету Евгений Ганзбург разрешил актерам потрогать свое оборудование, ведь тема создания фотокарточки, как инструмента увековечивания себя, одна из ключевых в режиссерском решении.
Через месяц исполнится 125 лет, как «Три сестры» в первый раз «приземлились на сцене». Сам Чехов писал Комиссаржевской незадолго до постановки в МХТ: «Пьеса вышла скучная, тягучая, неудобная; говорю – неудобная, потому что в ней, например, 4 героини и настроение, как говорят, мрачней мрачного». Быть может, Чехов сам не сознавал, что создает уникальное подпространство сродни ленте Мебиуса, когда жизнь и мечта героев, вроде разделены, а на самом деле находятся на одной стороне замкнутой ленты. А зрителям достается вопрос: как же герои угодили в это, скажем прямо, лиминальное подпространство, и главное, есть ли хоть какой способ из него выбраться, кроме запоя, или нами до скончания века будут править три парки-вершительницы судеб: Соленый, Наташа и Протопопов. Возможно, и доктору Чебутыкину нужна бутылка Клейна, а не бутылка водки.
Александр Огарев как-то сказал в интервью что он, в духе своего учителя Анатолия Васильева, работает на компромиссной территории, где происходит «соотнесение мира людей и мира идей». Островок этой компромиссной территории возник теперь в театре на Литейном, поэтому, пипл, айда в театр, спасать Тузенбаха!
Автор – Андрей Боскис
