«….И как прекрасен быт без волшебства,
Юрий Ряшенцев
Как волшебство наивно перед бытом…».
«Мне всегда интересно, что думаете вы, а не я», – так обращается к своему зрителю молодой режиссёр Гульназ Балпеисова.
Этой хрупкой девушкой руководят решительность и бесстрашие, как воительницей-всадницей, отважно скачущей по степям. Она родилась в ауле на западе Казахстана. Впитала в себя его жаркое солнце и пряный запах трав. Переняла от предков привычку к простору вокруг, умение выживать в сложных обстоятельствах, певучий казахский язык. По-русски Гульназ заговорила только в школе, но, не зная об этом, никто не догадается. Она смело пользуется старинным и высоким русским, который сейчас можно встретить разве что в классической литературе. Разговаривает энергично, поэтично, образно, как это делают люди не только читающие, но и пишущие сами.
Режиссëр и Мастер курса Римас Туминас видел в своей ученице художника, то есть родственную душу. Недаром Гульназ долгие годы работала рядом с литовским постановщиком в Театре Вахтангова ассистентом режиссёра. Художник в данном случае – обобщение, хотя Гульназ Балпеисова действительно обучалась живописи в Художественно-промышленной академии Санкт-Петербурга. Потом будущему живописцу снова захотелось простора, и Гульназ стала студенткой актёрского отделения в РАТИ (ГИТИС) на курсе Леонида Хейфеца.
Её главная потребность – постоянно изменять мир вокруг себя, особенно, когда ты изменился сам и хочешь кричать об этом на весь свет. Эта внутренняя движущая сила не могла не вызвать отклика небес, и в итоге целеустремлëнная девушка попала туда, куда они её и предназначили – в Театральный институт имени Бориса Щукина на курс Римаса Туминаса.
В июне Гульназ Балпеисова выпустила свой 13 спектакль. Несмотря на ещё вполне юные тридцать с небольшим, режиссёр уже успела отметиться постановками на больших и известных сценах родного Казахстана, Литвы, России. В Москве еë красочные, музыкальные работы радуют зрителей Театра Вахтангова и Театра музыки и поэзии Елены Камбуровой. Новый спектакль по рассказам Ивана Бунина «Случайные встречи» Гульназ поставила на Другой сцене «Современника» в рамках лаборатории «Хочу, как О.Н».
Разговор с Гульназ Балпеисовой – не только удовольствие, но и водоворот, затягивающий всё глубже, не дающий вынырнуть наверх, потому что не видно дна. Встреча с Гульназ – та самая, случайная, счастливая, которую хочется длить…..
Гульназ, верите ли вы в чудо? Ваша судьба девочки из казахского аула, пробившейся в когорту успешных столичных режиссëров, удивительна. Вы видите в этом момент сказки?
Полагаю, чудо должно быть подготовлено. Мне приятно, что вы напомнили мне о чудесах, потому что люди часто о них забывают и думают, что жизнь – это тяжëлый труд и что они всего добились в ней сами. Ничего мы не добиваемся сами! Это всегда большая командная работа: небес, земли, тебя, родителей, учителей, встреч, любовей. Всё это вместе работало, миксовалось, творилось и каким-то образом всё случилось. Ты сам в этом сделал только 2-3 % своим усердием, желанием и силой, которая дана тебе природой. Единственное, что мы можем в себе развить – это навык, ремесло. Но даже этому нас тоже учат, как учат, например, ходить, говорить.
Расскажите, какой творческий багаж был за вашими плечами, когда вы шли поступать на курс Римаса Туминаса? Что вы знали на тот момент об этом режиссёре?
Вот это как раз из разряда чудес. Я мечтала о том, чтобы Римас Владимирович набрал свой курс. В 2008-2009-ых годах я училась в ГИТИСе на курсе Леонида Хейфеца на актрису. В Театре Вахтангова тогда проходили предпремьерные показы «Дяди Вани». Мы посмотрели, и я посчитала, что это ужасный спектакль, потому что меня буквально «закатали под асфальт». Я вышла оттуда и неделю «болела» мыслью: «Неужели так должно быть после театра: так трудно, так больно?!» Потом я посмотрела пять «Дядей Вань» разных режиссëров, в разных городах и поняла, что у Римаса он лучший. Это была первая моя встреча как зрителя, как начинающей актрисы с искусством Римаса Владимировича. Тогда я сделала вывод, что на втором курсе хочу идти на режиссуру. Я не поступила к Олегу Кудряшову в ГИТИС, уехала в Питер и там училась год на театрального критика. Я была уверена, что Римас Туминас – практик и он никогда не будет набирать курс. Тем более, регулярно, как это делают многие Мастера, к которым можно пробовать попасть несколько раз.
Однажды я открываю компьютер и вижу, что в Щукинском училище набирается курс к Римасу Владимировичу! Я стояла перед этим объявлением, плакала и думала: «Это маленькая возможность оказаться там. С человеком, который делает это сейчас. Не делал, не будет делать, а делает это именно сейчас». И я поехала поступать целенаправленно только к одному Мастеру.
У вас была уверенность, что он вас возьмёт?
Была уверенность, что не возьмёт ни в коем случае! (смеётся). Там был огромный конкурс. Феноменальнейший. Помню, после первого тура я увидела свою фамилию в списках на второй. В это время меня встречает Андрей Юрьевич Левицкий (доцент кафедры режиссуры – прим.ред.) и говорит: «А что это вы пришли? Вас же нет в списках!». Я бросилась к доске и вижу, что я там есть! Оказывается, это была такая шутка. Это потом ты к такому юмору привыкаешь, а тогда это была шутка на уровне жизни и смерти.
Так что, мне повезло. На первом курсе нас было две девочки: одна брюнетка, вторая блондинка. Когда мы поступили, нам сказали: «Вас не взяли как будущих режиссёров. Вас взяли для этюдов. Максимум, что из вас получится – это помреж или ассистент».
Это сказал Римас Владимирович?
Нет, это мнение «гуляло» в массах. Римас Владимирович сказал намного грубее (смеётся). Он напомнил нам довольно брутальное высказывание Константина Сергеевича Станиславского о том, что «женщин-режиссëров не бывает».
Как вы думаете, почему из многих соискателей Римас Владимирович взял вас? Он когда-нибудь говорил вам об этом?
Он мне сказал, что встретил художника. Римас Владимирович говорил, что у него бывают такие счастливые совпадения с «его артистом», «его режиссёром», когда он встречается с художником в его лице. Он ищет в человеке не конкретно артиста, не профессию, он ищет художника. Во всех людях.
Сейчас, как состоявшийся режиссёр, вы тоже считаете, что это не женская профессия?
Я считаю, что в главном мужчины лукавят, когда рассуждают о том, что эта профессия женская или мужская. Дело в том, что для того, чтобы мужчина был режиссёром, он должен быть немножечко женщиной. Он должен творить, разговаривать с красотой. И у него нет вариантов в смысле выбора только одной ориентации – в нём должна быть эстетика, тонкость. Он истерик, холерик, хаосник, лирик! Это всё женская структура. Мужская энергия – это контроль, порядок, дисциплина. Мужчине-творцу это даётся трудно.
Женщина мягче, она мать, она воспитывает, ведёт за ручку. Сегодня в мире превалирует «зона лидерства»: «Я иду за тобой, потому что я очаровываюсь тобой, потому что ты умён, красив, я признаю тебя лучшим! Я готов тебе подчиняться! Я хочу тебе подчиняться!» То есть не тебя подчиняют, ломая тебе шею, а ты сам этого влияния хочешь. Возможно поэтому сейчас много женщин-режиссëров. Их «мягкая сила» позволяет вот так, не вертикально, руководить.
Получается, что женщине-режиссëру приходится зачастую управлять большим коллективом истеричных, стихийных, самостийных людей. Не должна ли женщина в таком случае быть немного мужчиной?
Режиссёр вообще существо бесполое. Когда ты выходишь на площадку – у тебя нет пола. Его теряют и женщины, и мужчины. Мужчина-режиссëр часто становится неприятен, когда ему хочется сказать: «Ты невростеник! Выдохни!» А женщине всё время хочется напоминать: «Извини, но у тебя их нет!» Понимаете, чего? Женщине не идёт мускулинность, как и мужчине женские истерики. Мне кажется, что режиссура – это пограничная зона, где всё это разрешено. Художнику разрешено быть разным.
Я помню Фаустас (Фаустас Латенас – литовский композитор, соавтор спектаклей Римаса Туминаса – прим.ред.) говорил мне, указывая на Римаса Владимировича: «Вот вы хотите стать режиссёром. Посмотрите туда! Это же огромная боль, это плаха, исповедальня!» Так и есть. Вначале, читая автора, ты смотришь в своë «зазеркалье», вытаскиваешь из него свои истории, думая: «У меня ведь всё это было!» И ты должен всё это вспомнить, «рассмотреть под микроскопом», прочувствовать все ощущения, все боли, как это было с тобой когда-то. Желательно ещё раскрыться в этом откровенно и отдать свою тайну артисту. Он при этом тебе не друг, он не будет этому сопереживать, а просто заберёт всё твоё в ремесло. Потом ты на эту боль будешь смотреть каждый день и думать: «Недостаточно больно! Было на самом деле больнее!» Это постоянный перегруз. Когда я видела, как мучился мой Мастер, мне казалось, что это что-то из разряда шаманства: ты входишь в эти инициации и «рожаешь», сосуществуешь с каким-то порталом. Римас Владимирович как будто что-то вытаскивал в этот момент из себя.
В такие минуты мы все становимся неприятными. Что-то в тебе начинает «прозревать», ты будто бы «входишь» в другого человека, и тебя могут не узнать. Я сейчас работала над спектаклем по рассказам Ивана Алексеевича Бунина, а он же был не особенно приятный человек. Мама мне говорила: «Что с тобой случилось? Ты стала циничной, злой, склизкой!» Ты и сама не можешь понять, почему ты вдруг такой стала, откуда у тебя эти интонации? Ты просто пропитана этими текстами, этими его «окаянными днями» и становишься тем, с кем ты в данный момент общаешься. Это не чудо, скорее натуральная природа человеческая. Мы обезьяны. Ты каждый день сидишь и смотришь, представляешь, как автор пьёт, как он ест, какой он любит кофе, как он встаёт. Тебе нужно раскрыть автора, соединиться с ним, стать его лучшим другом, жить вместе с ним. И это страшно, потому что авторы были чаще всего не такие уж идеальные и милые люди. Они тоже чем-то «заражались», чем-то «болели», чтобы вынуть из себя нужные слова, рассказать историю.
Что вам говорил Римас Владимирович про ваши самостоятельные постановки?
Он никогда не хвалит. Самая большая похвала была, когда я в Вильнюсе выпустила в его театре спектакль по Томасу Манну «Воля к счастью». Он сказал: «Это изысканный спектакль». Это значит, чистый. Но это не про меня, это про Манна. Про спектакль «Дорога», тоже по Манну, Туминас сказал: «Много конфетти». Всё! Это означает высший пилотаж презентабельности. Для меня наивысший комплимент сейчас, это когда он звонит мне каждое утро и говорит:
– Ну, вставай! Что ты там, страдаешь?
– Страдаю.
– Вот! Уходи из театра, если страдаешь!
Наш последний разговор был такой:
«Ты должна быть ласковым летом. Зачем ты идёшь в театр страдать? Чтобы другие страдали рядом с тобой? Вытаскиваешь из себя гениальную мысль? А должно быть легко, как ласковым летом!»
Я ему отвечаю на это: «Вы на себя посмотрите за 4 дня до премьеры!» (смеётся).
У него чуйка очень крутая. Всегда звонит в самый лучший момент и меня поддерживает. Когда я в Астане в Казахском музыкально-драматическом театре выпускала спектакль «Баян-Cұлу – Қозы Көрпеш», а это казахский эпос, я на месяц застряла на одной сцене, не могла её решить. Римас Владимирович мне звонит и кричит: «Брось её, брось! Бери вторую сцену, третью! День – сцена, второй – сцена! Лихо работай, большими мазками!» И я понимаю, что это сила слова учителя. Ведь так бывает: ты как бычок упëрся и не можешь идти дальше, а тебе говорят: «Разрешено! Будь безответственной, не думай, иди!» Я за неделю всё сделала! Думала, умру. Там артисты сошли с ума. У меня дом стал, как помойка: я сидела, на «пятачке» стула, а ко мне приехал мой хореограф, и спрашивает в ужасе: «Что произошло?» Я отвечаю: «Пять дней, пять сцен! Ко мне вопросов нет!» Он говорит: «К тебе вопросов нет, просто вызываем клининг и уходим отсюда» (смеётся).
Вы поставили 12 спектаклей и все они по известным литературным произведениям. Я знаю, что вы «запойный» читатель. Расскажите, как вы во время чтения вдруг понимаете, что хотите поставить именно это?
Это влюблённость, это шаровая молния, это случайные, приятные встречи. Ты прочитаешь, и вдруг тебя в конце пьесы пробирает до мурашек. Я откладываю книгу и смотрю на неё. Потом думаю: «Если через неделю прочитаю и будет такой же эффект, то….» Я её «настаиваю» неделю, затем возвращаюсь и понимаю – до сих пор трогает! И вот так ты «тыкаешься» и проверяешь своё ощущение. И потом ты отстраняешься, проходит год-два, и ты понимаешь, что ты с этой историей всё ещё живёшь.
Ещё я всегда иду от воздуха театра, мне важно зайти, как степной ветер, когда ты что-то чувствуешь и спрашиваешь себя: «Так, интересно, что здесь надо, чего ты сама хочешь?» И всегда спрашиваю у театра, у директора: «Что вы хотите? Что нас с вами объединит?» Необходимо, чтобы возник вихрь, сдвиг какой-то. Я не смогу просто прийти и заявить: «Вот это точно моё! Хочу!»
Недавно вы поставили спектакль «Нянины сказки» в Театре музыки и поэзии под руководством Елены Камбуровой. Как это происходит с Александром Сергеевичем Пушкиным? Можно ли и в него «превратиться» и зачем настаивать в себе то, что и так передано нам на генном уровне?
Это сказки! Это чуть-чуть другое. В них и сам Пушкин – не Пушкин. Он дал этому рамку, он сам был режиссёром и сценаристом историй, которые он «забрал» у Арины Родионовны. Он их не придумал, а орнаментировал, дал им ритм. Вместе с Пушкиным не так страшно в них идти, он будто бы держит тебя за руку. И здесь я не становлюсь Пушкиным. Может быть, в «Онегине» можно было бы найти за что зацепиться, чтобы побыть с ним. Здесь же мы вдвоём сидели и думали.
Я хорошо понимаю, о чём вы говорите в спектакле «24 часа из жизни женщины», в спектакле «Случайные встречи». А какая основная мысль заложена в «Нянины сказки»?
Я буду примитивна. Всё – любовь! Я всё время к этому возвращаюсь. В «Няниных сказках» важно понять величайшую боль князя Гвидона, «блудного сына» – от него отказался папа. Дети ведь не знают, какие были «игры» у родителей, это истории взрослых. Ребёнок из них считывает только одно: они меня не любят. Они потом всю жизнь думают, что их не любят и ищут эту любовь: в друзьях, в кабаках, в наркотиках. Человек ищет любовь, хочет восполнить пробел. В этот момент хочется ему сказать: «Тебя любят! От тебя ушли не потому, что ты плохой. Тебя любят, и расстались родители именно из-за любви, потому что, может быть, полюбили других. Возможно, они это сделали ради тебя, чтобы ты не видел ненависти». Расставание и отпускание – это тоже любовь. Может быть даже, это наивысшая точка любви: я тебя отпускаю, чтобы тебя не мучить! Я знаю одно – какой бы ни был твой родитель, однажды он будет тебе очень сильно нужен.
Ваши спектакли – это всегда синтез нескольких видов искусства: драмы, профессионального вокала, хореографии, даже цирка, клоунады. Это особенность вашей эстетики?
Да, я страдаю эклектикой. Может быть, когда-нибудь «вычистится» эта «вода» и станет чистой линией стиля. Я пыталась с этим бороться. Пока это мозаика. В тебе есть много всего, и оно в тебе «застревает». Я обожаю танцы, я обожаю музыку. Я всегда мечтала петь, но петь не умею. Говорят, я умею дирижировать (смеëтся). Это мечта быть человеком Возрождения: уметь всё по возможностям. В этой жизни, в этой точке, пока ты можешь, пробуй! Ведь так всё интересно! Что же до моей эклектики – нужно, конечно, найти одну свою страсть. Нужно сфокусироваться на одном и быть лучшим.
Я хотела быть хореографом. В 13 лет я была самым молодым хореографом в своем городе. Мне очень нравились танцы. С оперой у меня случилась смешная встреча. В детстве я жила в ауле, и у нас было только два телеканала. Я была беспокойным ребëнком, орала, не спала. Такой тяжёлый, жирный карапуз, орущий без слёз. Просто я хотела, чтобы меня таскали на руках и при этом ходили: не стояли, не сидели, а передвигались! Без этого я не засыпала никогда. И вдруг однажды папа переключал каналы и нечаянно попал на оперу. А там рты открываются шире, чем у меня и они орут громче. Видимо, мне стало любопытно, как они это делают, поэтому в этот момент я заткнулась и все могли спать. Так что оперу я начала слушать до того, как научилась говорить.
Зачастую в ваших спектаклях, созданных по разным произведениям одного автора, герои с лёгкостью перемещаются из одной истории в другую, а сами рассказы компилируются между собой. Опять получается мозаика. Как вы думаете, писатели, рядом с которыми вы в процессе работы сидите или в них перевоплощаетесь, согласились бы с такой трактовкой?
Я думаю, они сами их компилируют. Когда я читала «Тёмные аллеи», я нашла тайну «Иды» в «Лёгком дыхании», а тайну «Солнечного удара» – в рассказе «Пароход «Саратов». Я подумала, что Бунин вместо того, чтобы написать один длинный большой роман, разбил его на маленькие новеллы, по которым разлетелась намёками, подмигиваниями вся основная правда. Например, главный герой – поручик идёт лейтмотивом по всем новеллам. Он везде появляется: страстный, ревнивый, бескомпромиссный, но чувственный. Мне кажется, сам автор тоже кочует из новеллы в новеллу. Он многоликий, как мы все. В нас где-то всё ещё остался маленький ребёнок, где-то коварная женщина, где-то хамка, или наоборот – тонкая, нежная, хрупкая умница, а где-то ты внутри уже бабушка, которой хочется ко всему придираться. Я чувствую, что автор тоже пытается сам себя понять в этих диалогах, ведь для чего-то он это пишет!
Лаборатория в театре «Современник» называется «Хочу, как О.Н.», как Олег Николаевич Ефремов. Что для вас значит как О.Н.? В чём вы видите пересечения вашей «лабораторной» работы «Случайные встречи» с тем, что делал Олег Николаевич?
Новый спектакль – это в большей степени история артиста. Артист в ней главный. Для меня, как для постановщика, этот спектакль опасный, так как в нём важнее слово. Артисты должны рассказывать истории и, если они их не сыграют, значит это никого не тронет. Вот финал у нас там заметный, режиссёрский: «Добрый вечер! Здесь был режиссёр!» (смеётся).
Я могу настраивать артиста до поворота, до пальца, но так, чтобы он это себе «забрал», и меня там не было видно. Это только он! «Хочу, как О.Н.!» Я очень не люблю, когда сильно видно меня. Или, когда в фильме видно режиссёра, его известные приёмы, а не историю, которую он рассказывает. Я в принципе люблю хорошие актёрские работы, я артистам доверяю, как со-творцам, но, например, «Нянины сказки» – это больше режиссёрский спектакль. Здесь же артист – Бог. Он или сыграет, или не сыграет. Донести историю через артиста, не через режиссуру – в этом я вижу главное пересечение. Для меня весь «Современник» про это.
Скажите, а читаете ли вы современных авторов и нет ли желания «поговорить» с ними на сценическом языке? Или вы предпочитаете классиков?
Пока классики для меня опора. Недавно у меня был спор с молодым режиссёром, который ставит только современных авторов. Он говорит: «Не надо ставить мертвечину! Театр должен быть современным». Я отвечаю: «Театр должен быть вневременным. Все эти классные ребята, которые сейчас пишут – на чём они «сидят»? На Чехове, на Достоевском! Они им подражают! Разве это мертвечина?» У него были свои интересные аргументы, у меня свои. У нас получился хороший диспут в курилке. В конце я спросила: «Кто твой любимый режиссёр?» Он отвечает: «Погребничко». Я говорю: «Наш спор закончен. Пожмëм друг другу руки».
Мы с ним просто по-разному смотрим: в одну точку, но с разных сторон! Мне хочется «обниматься» с вечностью, потому что ты недолог. Современность я проживаю каждый день, общаясь с людьми. Я слышу современный язык, я на нём разговариваю. Хотелось бы поговорить на языке, на котором мы сейчас уже почти не говорим:
«Я знал красавиц недоступных,
Холодных, чистых, как зима,
Неумолимых, неподкупных,
Непостижимых для ума…».
Это же так красиво! Когда я слышу такие речи, мне кажется, у меня в ушах расцветают цветы. В этом есть что-то, от чего ты на капельку становишься лучше.
Гульназ, когда вас слушаешь, то понимаешь, сколько в вас и вашем творчестве поэзии! Скажите, а ваш быт, он тоже опоэтизирован? Есть ли у вас вообще быт в жизни или всё вокруг – театр?
Быт, да, есть! Дурацкий. Я с ним сталкиваюсь и очень негодую всегда. В моей жизни самое сложное – это быт. Для того, чтобы на 15 минут зайти к нотариусу за доверенностью, я морально готовлюсь целый месяц. Во мне всё разрушается. Вот сейчас моя мама никак не может от меня добиться даты, на которую мне нужно взять билет домой, потому что я её не знаю, я не могу определиться! А вдруг мне ещё нужно будет зачем-то остаться в Москве, а билет уже есть?!
Мама уже так разговаривает со мной:
– Так ты едешь со мной или нет?
– Наверное, да…
– Так это «да» или «нет»?! (смеётся).
Если мне надо сделать фотографии на визу, а это 5 минут, то у меня – тяжёлый день. Мне кажется, что я умру. Если я это сделала, то мне кажется, я сделала что-то большее, чем спектакль. Мне легче выпустить три спектакля, чем оформить документы, убраться в комнате. У меня порядок есть на сцене, а моя жизнь – это хаос.
В детстве я рисовала и никому не разрешала заходить в мою комнату. Кругом были краски, я рисовала волосами, руками, ногами, на мне вечно было что-то порвано, покрашено. Когда я уехала в другой город поступать, мама сказала: «Чтоб твоего запаха не оставалось дома!» (смеëтся). Это было обидно. Потом мы разговаривали об этом. Я спросила: «Почему Вы так сказали?» Мама говорит: «Это невыносимо было! После твоего отъезда мы сразу сделали косметический ремонт и выдохнули!»
Ещё я делала ремонт каждый год во всей квартире. Все стены всегда принадлежали мне. Перед Новым годом я выгоняла всех на три дня и отдирала обои. Хотелось какого-то обновления. Мама говорила, что у меня творческий кризис, и им пора валить (хохочет).
Как жить, когда твоя внутренность уже требует трансформации, а ты просыпаешься в той же самой комнате? Я всегда это чувствовала: ты сам уже изменился, а у тебя та же самая чашка, те же тапки, ты ходишь по той же улице, у тебя из окна такой же пейзаж! От этого начинается внутри боль, депрессия. Надо сделать хотя бы перестановку в комнате, и тогда твой организм поймёт, что ты уже чуть-чуть в другом месте.
В вашем спектакле «Случайные встречи» вы говорите о том, что человек не умеет быть счастливым «здесь и сейчас». В минуту счастья он уже думает о его скором конце. Но ведь у взрослых людей большой жизненный опыт и они прекрасно знают, что счастье мгновенно. Только дети могут быть счастливы бездумно и безраздельно. Вы думаете, это можно в себе поправить?
Мне кажется, нужно пытаться. Я учу себя продлевать то малое счастье, которое меня внезапно ловит: «Тебе сейчас хорошо? Хорошо! Так имей храбрость быть в этом «хорошо»! Побудь в нём, обними его! Побудь в своём счастье, ведь это интересно, это приятно». И становится действительно хорошо. Это воля быть счастливым. Томас Манн так и назвал свой сборник новелл – «Воля к счастью».
Счастливым быть трудно. Счастливые минуты надо собирать по крупицам и продлевать. Сегодня 5 минут побудь счастливым, завтра 10. Благодаря работе над спектаклем «Случайные встречи» у меня появилось очень много счастливых, простых моментов. Я научилась радоваться. Недавно я сильно обрадовалась мороженому! Для счастья так мало надо, а мы его ищем, нам постоянно кажется, что это не то, это ещё не оно.
«Случайные встречи» были в вашей жизни и были ли они счастливыми?
Их очень много! Очень много счастливых встреч. И их всегда будет мало. В этом парадокс. У каждого человека много счастливых встреч, но всегда кажется, что их недостаточно, их очень мало.
