История о Франкенштейне – одна из самых узнаваемых и многократно пересказанных в мировой культуре. Ее ставят в театрах, превращают в мюзиклы, экранизируют от классического голливудского ужаса до современных интерпретаций, пытающихся найти в ней новый смысл. Казалось бы, этим сюжетом уже невозможно удивить: слишком многое сказано, слишком много найдено, слишком много раз монстр поднимался на сцену и на экран. Но Гильермо дель Торо доказал обратное. Его «Франкенштейн» – не очередная версия, а редкое сочетание красоты, эмоциональной глубины и визуального совершенства, которое заставляет даже знакомую историю смотреться как откровение. Ни одна предыдущая интерпретация не предлагала такого богатства образов, такой готической изысканности и такой интимной, почти болезненной красоты.
В своей новой картине Гильермо дель Торо ощущается не только как режиссер, а как художник, который долгие годы вынашивал замысел и наконец решился им поделиться. Его викторианная Европа – пространство полутонов и мягкого свечения, мир сырого тумана и золотистого света, где каждый уголок будто хранит следы давно прошедших жизней. Здесь все кажется вылепленным из памяти и эмоций: улицы словно продолжают чьи-то незавершенные пути, интерьеры дышат тревогой и тайной, а лаборатории напоминают храмы, где наука превращается в обряд. В этих пространствах рождается история Виктора Франкенштейна, которую режиссер подает так, как чувствует сам.
А чувствует он точно по Экзюпери: «Мы в ответе за тех, кого приручили». Поэтому акценты в фильме немного смещаются, уходит двойственность оригинала Мэри Шелли и Виктор Франкенштейн становится абсолютным (без каких бы то ни было оправданий) злодеем. Оскар Айзек, харизматичный и довольно привлекательный актер, вызывает симпатию первые условные пять минут, после чего оборачивается лжецом и эгоистом, жестоким экспериментатором и самовлюбленным нарциссом. На удивление, дать ему отпор способна только Элизабет (Миа Гот), чей образ также претерпел некоторые изменения. В версии дель Торо, она – смелая, увлеченная наукой женщина, которая не стесняется говорить Виктору все то, что, кажется, и сам режиссер давно хотел ему высказать.
Существо же, ожившее в холодном свете лабораторных ламп, становится сердцем фильма и любимцем режиссера. Это не чудовище, а раненный миром ребенок, который впервые открывает глаза и видит тьму там, где надеялся найти тепло. Джейкоб Элорди красив и трогателен даже в гриме, в каждом его жесте – робкая попытка прикоснуться к жизни, в каждом взгляде – немой вопрос о том, зачем его создали. Он тянется к людям как к источнику смысла, и каждый отказ, каждое испуганное отступление оставляет на нем невидимый, но горящий шрам. Он, как брошенный щенок, осторожно наблюдает, и никогда не нападает сам, только защищается.
Гильермо дель Торо не был бы самим собой, если бы отказался от своего «фирменного» визуального стиля. Говорить о том, насколько красив фильм можно бесконечно, хочется останавливать кадры просто ради того, чтобы рассматривать их как самостоятельные картины. Здесь каждая деталь работает на атмосферу: костюмы словно сошли с музейных витрин, наполненные фактурой, историческими аллюзиями и тем обаянием ручной работы, которое так любит режиссер. Декорации поражают разнообразием – от сырых подвалов и тесных лабораторий до залитых свечами залов и городских улиц, где готика органично переплетается с викторианскими мотивами. Даже природные локации, кажется, живут собственной жизнью: они то нависают над героями, то открываются перед ними величественными перспективами, создавая ощущение мира, который одновременно реален и нарочно метафизичен. Визуальная композиция фильма не просто фон для истории, а ее пульсирующее ядро. Дель Торо снова создает мир, в котором красота становится способом рассказа, а эстетика – продолжением мысли. И неспешность повествования (хронометраж 2.30) дает возможность сполна насладиться этой красотой.
«Франкенштейн» Гильермо дель Торо не пересказывает знакомый сюжет, а заново открывает его красоту – хрупкую, темную, уязвимую, пугающую и в то же время трогательную. Он бережно раскрывает слои истории, словно старинный рисунок, который слишком долго лежал в тени, и позволяет рассмотреть то, что ранее пряталось между строк: отчаяние творца, одиночество созданного, беззвучный крик о признании и любви, который так легко пропустить. Это «Франкенштейн», каким его ещё не видели – страшный, печальный, но и необычайно прекрасный, словно трагическая притча, рассказанная на языке живописи и света. Он остается верен духу Шелли, но делает акцент на том, что всегда было сердцем этой истории: на боли, которая соединяет людей крепче, чем кровь; на чудовище, которое оказывается человечнее человека; на создателе, который боится взглянуть в глаза собственному отражению.
