Вечер начинался как обычно: приглушенный гул фойе, пальто на сгибах рук, мягкий свет под потолком. И все вокруг казалось знакомым до последней черточки: театр, где знаешь каждый закуток, актеры, которых встречаешь как старых друзей, великое произведение, о котором, кажется, давно сказано все. Но за занавесом повседневности прячется едва уловимое предвестие чуда. Потому что сегодня ставит Сергей Волков. И играет Сергей Волков. И значит, знакомое перестанет быть привычным, в воздухе что-то сместится, время сделает шаг в сторону и освободит пространство для иного, тонкого, еще не названного.
Зрительный зал постепенно наполняется публикой, но Сергей Волков/Лев Николаевич Мышкин уже на сцене, так близко, что можно протянуть руку и коснуться его ладони. Хотелось бы отвесить почтительный поклон и отступить, но невозможно – он смотрит каждому прямо в глаза: доверчиво, беззащитно, и от этой простоты внутри что-то вздрагивает. От этого взгляда сложно уклониться: Мышкин как будто заранее приглашает быть честным, прежде чем он заговорит, прежде чем ты успеешь спрятаться за ролью зрителя. И когда спектакль наконец начинается, голос актера звучит будто в тебе самом, как тихий внутренний собеседник, которого ты давно не слушал. Он рассказывает историю лично тебе, и ты поневоле вступаешь в нее не свидетелем, а участником.
Мышкин начинает говорить тихо, будто вспоминает слова, давно хранившиеся на самом дне памяти. И удивительно: даже если знаешь роман почти наизусть, слышал эти реплики десятки раз в самых разных постановках, здесь они звучат иначе – без литературного лоска, без театральной обрамленности. Каждое слово будто рождается здесь и сейчас, впервые, на твоих глазах, и ты чувствуешь его вес, его честность, его незащищенность. Это не Мышкин из учебников и не герой великой русской литературы; это человек, который давно устал объяснять, почему он видит мир иначе, и все равно продолжает пытаться, потому что не может по-другому.
И мир, театральный мир, с его вечной игрой и бесчисленными масками, трещит по швам. Как в момент предобморочного головокружения, все сжимается в одну точку и падает в пропасть. И в этой пропасти – чистая, холодная, почти хрустальная правдивость. Не магия – честность, а она встречается на сцене гораздо реже чудес. И Сергей Волков (и как актер, и как режиссер) ведет именно туда – в пространство, где никто ни от чего не защищен. Где каждое слово и каждая пауза что-то значат. Где люди живут страстями, иногда неуклюже и смешно, иногда страшно, но всегда по-настоящему. В этом мире столько любви и боли, что жить в нем не под силу ни актеру, ни персонажу, ни зрителю. И эта боль, и эта любовь притягивают сильнее любого, самого мощного, магнита.
Князь Мышкин у Достоевского и есть тот самый магнит, все герои романа неизбежно притягиваются к нему – кто с надеждой, кто со страхом, кто с неосознанной жаждой его света. На сцене МХТ происходит то же самое: актеры обращены к Сергею Волкову так, как персонажи – к Мышкину. Но это притяжение рождается не из мизансцены и не из режиссерских указаний – оно исходит от самих актеров, от их внутреннего согласия существовать рядом с ним в одной правде. Волков задает не форму, а тональность, не движение, а степень честности. Актеры словно слышат внутренний камертон и подстраиваются под него телесно, нервно, сердечно, словно материя спектакля – единственный воздух, которым стоит дышать.
Данил Стеклов, Полина Романова, Аня Чиповская «настроены» на Сергея Волкова – они слышат его, отвечают ему, как отвечают на дыхание самого близкого человека. Когда он уходит в тишину, они тоже сбавляют яркость. Когда он открывается – они открываются в ответ, каждый по-своему, сохраняя индивидуальность, но не теряя взаимосвязи. И от этого спектакль не распадается на набор сильных актерских работ, а собирается в одно живое поле, в котором присутствие одного усиливает других. Так рождается редкое ощущение ансамбля: не формального, созданного репетициями, а очень человеческого и теплого, основанного на абсолютном доверии. Волков/Мышкин дает возможность всем вокруг быть честнее, глубже, точнее. И потому тяготение к нему – не иерархия, не подчинение главному герою и режиссеру, а благодарность за то, что рядом с ним можно не защищаться, не пытаться выгодно себя подать, а быть настоящим, да в конце концов, просто быть.
Разбирать и объяснять эту постановку было бы просто неприлично, почти жестоко. Как читать на публике письмо, написанное всерьез и адресованное лично тебе. В нем слишком много живого, хрупкого, смятенного, чтобы подставлять под холодный свет терминов и теорий. Спектакль как будто не хочет, чтобы его анализировали. Он не терпит холодного взгляда, категоричных формулировок, театроведческих попыток разложить все по полочкам. Он ускользает из-под мысли, как вода из ладоней: стоит только попытаться «понять», как все начинает тускнеть. Это история, которая существует только пока ты к ней прикасаешься сердцем – стоит включить голову, и она словно смущается, отворачивается, теряет свою силу. Это не про князя Мышкина как литературного героя и не про Достоевского как классика, а про то, что в каждом – даже самом циничном – человеке живет маленькая, упрямая, ранимая вера. И Сергей Волков будто осторожно касается этой веры пальцами – не давит, не держит, просто касается. Он будто бы настраивает все пространство под одну вибрацию – ту, в которой можно лишь чувствовать, но невозможно судить. Разум в этом мире – гость нежеланный, он слишком шумит, слишком спешит, слишком пытается объяснить то, что создано для любви.
