В недавнем интервью Иван Вырыпаев обозначил проблему современного театра (и не только его) как нарциссизм, «скрытый под видом свободы»: все хотят быть авторами и мало кто — исполнителем, каждый участник постановочного процесса совершает собственное высказывание вместо того, чтобы транслировать авторское, в итоге получается каша. «Иранскую конференцию» он защитил от превращения в кашу, срежиссировал заранее: обстоятельства предельно конкретны (нечто между конференцией и ток-шоу), ремарки диктуют героям, когда пить воду, а когда смеяться, а риторические конструкции при абсолютной их спорности настолько масштабны и блестящи, что не терпят изменения. Как монструозный, на миллион штук карточный домик, из которого карты не вытащишь — иначе всё схлопнется.
Поэтому режиссёры Владимир Кузнецов и Игорь Сергеев в постановке для Такого театра позаботились о приличествующем оформлении (брендированные колонны, дорожка, многокамерная съёмка, вывод крупных планов собеседников на задник) и перенесли в него пьесу бережно, вплоть до пауз и междометий.
Итак, на конференции в Дании несколько знакомых между собой белых интеллектуалов с расхожими фамилиями и одна иранка, которой, впрочем, отводится чисто декоративная роль, обсуждают «иранскую проблему» — конфликт «религиозного традиционализма и гуманистического рационализма», или «Аллаха и кока-колы». Последнее, конечно, шутка, но в силу своей афористичности запоминается, несмотря на последующую оговорку — как и многое другое за эти два часа. Вот она, реальность эпохи постправды: должным образом поданный «факт» не перестаёт работать даже после опровержения.
«Иранская конференция» построена на парадоксах, начиная с основы — самой ситуации, которая показывает, как попытка избыть бремя белого человека переходит в противоположную крайность: пренебрежение к неразумным «дикарям» переходит в восхищение духовными «дикарями» (потому что ваш разум не имеет смысла и есть что-то более важное). При этом они остаются объектом, не становятся равнозначными участниками диалога. Диалога, необходимого для решения проблемы, здесь изначально не подразумевается — только монолог представителей «первого мира» по поводу собственных проблем.
«Иранский вопрос» у Вырыпаева — лишь повод поговорить о себе. А личное мировоззрение и точка зрения — всегда результат личной боли. Один спикер потерял мать, другой — сына, третий — результаты труда всей своей жизни; политический обозреватель в детстве был растлён священником; журналистка несколько месяцев пробыла в плену, телеведущая живёт с нелюбимым мужем и многим обязана его высокому посту. Здесь спорят травмы, а не люди.
А в условиях полнейшей необъективности, как завещал лоббист Ник Нейлор из романа «Здесь курят» Кристофера Бакли, не обязательно доказывать свою точку зрения — достаточно дискредитировать чужую. И персонажи преуспевают в этом, предъявляя зрителю полный арсенал риторических уловок (первой из которых является само сопоставление Аллаха и кока-колы) и приёмов из НЛП (например, Даниэль Кристенсен пересыпает свою речь многочисленными «понимаете» — а это слово-ловушка, которое фокусирует внимание человека на внутреннем поиске; при этом сознательное ищет ответ на вопрос, а для бессознательного утверждение становится истиной). Герои бесконечно передёргивают, подменяют понятия, выдают спорные суждения за факты и нечто «известное всем, а особенно современной науке», взвинчивают темп и давят на больное. Манипуляцию не сразу распознаешь — так плотно и красиво сплетена паутина слов, так мощна энергетика спикеров.
«Хоть это и безумие, но в нем есть последовательность» — цитирует ведущий в начале шекспировского Полония. И эта фраза кажется ключом к происходящему: последовательность любое высказывание делает похожим на правду. «Отдать это означает принять, понимаете? А принять и отдать это одно и тоже». Да, отдать — это принять. Личная свобода — это тюрьма. Война — это мир, а незнание — сила. К слову, тезис о бессмысленности светского образования, которое не приближает человека к пониманию смысла жизни, звучит как минимум дважды.
На что это похоже?
Тем, на что это похоже, это не является.
Во-первых, это не научная конференция, потому что за спикеров говорят их травмы, при этом всё вертится не столько вокруг «иранской проблемы», сколько вокруг принципиально нерешаемых вопросов жизни, Вселенной и всего такого.
А в чём смысл подобных обсуждений? Они помогают осознать сложность мира, отточить и усовершенствовать собственную позицию, скорректировать свое мировосприятие с учетом разумных аргументов. Не зря говорят, что в споре рождается истина. Однако здесь нет спора — то есть состязания, в котором каждый отстаивает свою правоту, — и нет диапазона позиций. И это — во-вторых: чем внимательнее слушаешь, тем отчётливее понимаешь, что полифония мнимая, все голоса — из головы одного человека, при этом его личное мнение поделено между несколькими из них. И он явно жульничает в пользу «своих», поддавками протаскивая нравоучение под видом диалектики.
Так, давлением на личные травмы осаживают только сторонников условной кока-колы: политобозревателя Магнуса Томсена и журналистку Астрид Петерсен. Тем более, что у их соперников есть фора. Истеричность Томсена мешает воспринимать его серьёзно. А последнее из четырёх «вселенских прав», верховенство которых отстаивает Астрид — право на сексуальную ориентацию, красная тряпка для консерваторов и поборников традиционных ценностей, — принижает значение прав на жизнь и знание. И укрепляет позиции критиков комфорта и спокойствия, которые совершенно бездоказательно объявляются целью европейской цивилизации. Да и между Аллахом и кока-колой как-то неловко выбирать кока-колу, потому что на её стороне всё банально, бессмысленно и без «секрета в глазах». Хотя если уж говорить о том, что информация — не есть знание, потому что знание — это скорее про опыт, то только у журналистки Астрид Петерсен и есть знание, из исламского плена вынесенное, о том, чем за «секрет в глазах» приходится расплачиваться.
«Ты хитрый лис, и к тому же, к сожалению, талантливый. И ты, прикидываясь тут этаким писателем со странностями, на самом деле очень чётко расставляешь акценты в тех местах, в которых тебе хочется» — говорит Астрид Петерсен своему оппоненту, а по совместительству бывшему мужу. О да.
Зачем это смотреть?
Сходить на «Иранскую конференцию» стоит уже ради её формы. Неважно, считаешь ли ты Вырыпаева мудрым гуру, хитрым циничным лисом или демагогом и манипулятором, невозможно не восхищаться совершенством его текста — плотного, сбалансированного, гипнотизирующе красивого, сложно организованного, но при этом простого, идеального для цитирования и складывания собственных манифестов. А благодаря харизме актёров Такого театра слушать длинные монологи говорящих голов совсем не скучно. Да и режиссёры, покорно приняв на себя функцию исполнителей и уйдя на второй план, всё же позволяют себе подмигнуть нам через плечо Автора.
Несмотря на то, что персонажи отвечают на вопросы и полемизируют между собой, каждый из них существует отдельно от остальных — это точно так же не традиционный театр, как не традиционная конференция. Так, только что выступавший спикер несет микрофон тому, что вот-вот должен задать как бы неожиданный вопрос. При этом выступающих персонажей актёры в большинстве своём отыгрывают по законам психологического театра — да так горячо, что веришь и включаешься. Боль Кристенсена-Словицкого настолько вещественна, что поневоле прощаешь ему сравнение массовых убийств и неудобных ботинок. Отец Августин громоздит утверждения, перемежая истинные бессмысленными и спорными, и в том, что он говорит, нет логики, но Худяков дает такой энергии, что слёзы наворачиваются на глаза. Всё это вкупе с человеческими историями спикеров не располагает к рациональному осмыслению.
Получается, что Сергеев и Кузнецов одной рукой подыгрывают Вырыпаеву, помогают ему зачаровать зрителя совершенством формы. А другой — нарочитой незашлифованностью, условностью действия за пределами трибуны — напоминают о том, как условна правда подстроенных конфликтов, как легко поверить демагогу и согласиться с ним. Распознали ли они таким образом замысел автора или разоблачили его? Как знать.
