Своих актёров Роман Виктюк называл детьми. Такое сравнение употребляют многие режиссёры, но только Роман Григорьевич видел в этой детскости спасение современного театра. Феномен игры был для него главным орудием против засилья пошлости и бытовой серости, примитивности и грубости формы. Театр Романа Виктюка – это место, где через игру, вознесённую до мифического ритуала, раскрывается подлинная природа человека. Здесь нет места для полутонов, все на разрыв аорты!
На творческом вечере в сентябре лейтмотивом проходила тема любви – ключевая в творчестве Романа Григорьевича. На первый взгляд, довольно банальное определение… Но любовь для режиссёра была далека от приторных мелодраматических историй, приукрашенных эмоциональными вздохами. Любовь являлась главным оправданием жизни, которая, как откровенно признавался мастер, на самом деле – «кошмарная» вещь. В его спектаклях про чувства кричали во всё горло, и этот рёв беспощадно разрывал тело актёров, превращая мышцы в прекрасные изгибы. Живописность красивых тел помогала обогащать текст, раскрашивать его доселе неизвестными таинственными смыслами. Через кончики длинных пальцев высвобождался электрический разряд и заражал всех причастных невидимой силой, которой ничего не страшно. Тело болезненно ломается, змееподобно извивается, замирает в причудливых, но органичных позах. И именно тело становится проводником звуков, сливающихся в речь, всегда поэтизированную, певучую, бархатистую, дрожащую, как капля росы на траве.
В последнем спектакле «Отравленная туника» актёры то нежно и нараспев читают текст, то вдруг их голос звучит как мощная иерихонская труба. Имр Дмитрия Бозина поёт, рычит, завывает, рокочет, шепчет… Мелодия гумилёвского стиха перекликается с гулкими лязгами, словно плетью раздавливающими наэлектризованное пространство.
Напевная декламация с мягкими украинскими округлениями была характерна и для самого Романа Григорьевича, для которого жизнь тоже превращалась в театрализованный фарс! Невозможно кого-то другого представить в пёстрых, кричащих, необычных пиджаках, элегантно подчеркивающих фигуру. На другом человеке эта одежда выглядела бы нелепо и смешно! Смелость в одежде будто выражала внутреннюю храбрость и бескомпромиссность. И конечно же, в этом видится жадность в поиске красоты, того идеала, что обессмертил когда-то древнюю культуру. Вместе с тем, театр Виктюка космополитный, с выраженной тягой к эротизму, где он обретает идеальную форму священнодейственного акта.
Даже на заре творчества постановки режиссера отличались неподдельной изысканностью. В «Игроках», появившихся на советских экранах в 1978 году, классическая пьеса раскрывалась с неожиданной деликатной светскостью. Когда Ихарёв (Александр Калягин) в финале мечется среди высоких колонн и в истерическом припадке приклеивается к полу, что-то мистическое просачивается сквозь гоголевский сюжет… Классика в руках Романа Виктюка очищалась от рутинной банальности, повторов, показной патетичности и возвращалась к своим корням. В «Мастере и Маргарите» нет места для смешных карикатурностей, псевдолирических сцен под луной, здесь всё построено на прямом противостоянии зла и добра, чёрного и белого, Дьявола и Бога. Зло рассматривается под увеличительным стеклом, как гнилая червоточинка, которая превращает человека в дикое необузданное животное. И снова единственное спасение возможно только в беззаветной любви. Маргарита в исполнении Екатерины Карпушиной это красивая, статная, благородная женщина, с пышной копной волос, которая срывает бесформенное пальто с плеч, будто сдирает собственную кожу и высвобождает нерв, пульсирующий от страсти. Образы Мастера и Маргариты вырастают не в виде пары слепых влюбленных с картины Магритта, это скорее сильные люди, сумевшие не утонуть в липкой, грязной реальности. Мусор из бюстов вождей и некрасивых похоронных венков существует отдельно от них.
Так прошёл свой путь и сам Роман Виктюк, всю жизнь сторонящийся пошлости, всегда шагающий не вдоль, а поперёк. Он построил свой театр из руин, не боялся браться за новые малоизвестные пьесы, говорил всегда громко и с вызовом, но минуя бессмысленное противостояние. Ведь его театр – это место для священной службы, а не поле боя! Яркие полосы на лицах в «Служанках», оголённые молодые тела в «Федре», иероглифоподобные рисунки на щеках в «Коварстве и любви», открытые рты, будто молящие о спасении, в «Мелком бесе»… Стиль Романа Григорьевича разбивает формализм, никогда не повторяется в рисунке и каждый раз кричит о чем-то настолько важном, святом, вечном, что осознать всю полноту возможно только, прожив жизнь…
Сложно представить, что в финале этих спектаклей, под шквал аплодисментов не появится на сцене в Сокольниках фигура в броском пиджаке и модных туфлях. Не будет жадно всматриваться в лица своего зрителя, не кивнёт им, не вытолкнет на поклон молодого актёра, отчего-то стушевавшегося… Но несмотря на это, перед началом каждого спектакля, будет звучать мягкий голос Романа Григорьевича, который никогда не устанет повторять: «Мы на-чи-на-ем!»
