«Торжество» — премьера Андрея Стадникова на сцене ЦИМа, открывшая фестивальную программу «Территории» в этом году — приглашает зрителей встретиться с природой через культуру. Да, вот так концептуально, и вместе с тем уютно и нежно. Этот спектакль существует на нескольких уровнях сразу: его можно просто созерцать, покачиваясь на красивых переплетениях звука и света, можно воспринимать на уровне слов и соотносить с представлениями об эпохах и культурных кодах, а можно попробовать найти свое место в картине будущего, где человек не подчиняет природу, а пытается с ней встретиться. Постановка существует в трехчастной структуре с прологом и эпилогом, но кажется, будто у этого чувственного размышления нет ни конца, ни начала — мы видим только кусочек, выхваченный художниками и открывающий доступ в отражение идеального мира, которого еще нет, а может, никогда и не будет.
Пролог. Зрители рассаживаются по трем рядам, замыкающим сцену в мягкий серый круг. Звучит отрывок из эссе Мишеля Уэльбека:
«В моем сне о вечной жизни ничего особенного не происходит. Быть может, я живу в пещере. <…> Когда я сижу внутри, спокойно слушая шум моря, в окружении дружелюбных существ, я думаю о том, что бы мне хотелось убрать из этого мира: блох, хищных птиц, деньги и работу…»
Текст, начитанный хором, идет по кругу точно так же, как ряды кресел. Речь завораживает, а параллельно задает главный контекст спектакля — размышление о том, каким был бы человек, существующий в других условиях, как бы он ощущал и осознавал самого себя и чем (кем?) был бы для него окружающий мир.
Над сценой распростерлось расшитое полотно в форме тигриной шкуры. Тигр растянут на канатах, нитки на нем как леса и поля. Это метафорическая карта России, созданная коллективным художником — зрителями и друзьями ЦИМа, которые заходили летом на открытый «кружок по вышивке» и нитками выкладывали на шкуре все, что хотелось: от рек, гор и сердец до надписи «Не пытайтесь покинуть». Тканевый Шер-Хан появился благодаря художнице спектакля Ване Боуден. Теперь он, аналог местного неба, свидетельствует все, что происходит на сцене, и вбирает в себя смыслы, порожденные общим полем чувствования.
Для лучшей проводимости (и слуховой — от исполнителей к зрителям, и визуальной — от земли к небу) свешиваются к сцене лианы проводных микрофонов. Тема вертикали отражается в них, оставаясь, впрочем, неназванной. Но все-таки очевидно: прямохождение и следующая за ним иерархия привела человека в четырехугольную коробку дома, а затем в многоэтажный «человейник», далекий от земли, и теперь всем нам приходится иметь с этим дело. Спектакль не критикует вертикаль, но исследует, как можно было бы иначе.
Первый акт творческого исследования — джунгли, они же город. То ли следуя заветам Мерса Каннингема и Джона Кейджа, то ли самостоятельно их переоткрывая, исполнители существуют на сцене в двух независимых измерениях: слегка измененными голосами они рассказывают историю Маугли, а параллельно двигаются так, будто исследуют возможности своего тела, подвижность его суставов и опору скелета. Текучесть и шершавость Каа, хищная плавность Багиры, дерганность бандерлогов и уверенность человеческого детеныша проявляются в интонациях, тогда как хореография Иры Га создает ощущение единого плотного пространства, где у каждого своя траектория. Быть человеком в таких джунглях не привилегия, а одна из возможностей для движения. Человек пробует предложить совместность, и оказывается, что в джунглях можно присутствовать рядом, можно договариваться, но каждый в итоге останется сам за себя.
Чтобы наступил второй акт, деревня, Маугли приходится уйти к людям, а природе — обрасти прямыми линиями. В индивидуализированном пространстве города-джунглей не раздавалось ничего, кроме голосов и шагов, а здесь вдруг появляется музыка. Ансамбль «Комонь» напевает народные колыбельные, приговаривает, читает стихи. Темноту согревает теплый свет окон деревенского сруба, макета настоящего дома. Сквозь него проросло дерево: видны корни и листва. Природа здесь, рядом, то и дело шепчет человеческим голосом: «Тихо-тихо-тихо-тихо», и древний образ матери-земли вдруг становится почти физически ощутимым. Долго, очень долго можно греться у ее теплого бока — но не вечно. Деревня уходит в прошлое, и на ее месте остаются люди с мечтами о будущем.
Третий акт, утопия, спасает из темноты точно так же, как до этого звучащая деревня вобрала в себя одиночество повторяющегося города. Снова переключается регистр — и с нами уже не танец и не музыка, а нарратив. Опять Уэльбек, на этот раз отрывок из «Карты и территории»: умирающий отец рассказывает сыну-художнику, как в детстве строил гнезда для ласточек (птицы не захотели там жить), а потом придумал невозможные овальные, разноуровневые, отвергающие прямые линии проекты домов — а они так и остались нарисованными воздушными замками. По внезапно опустевшей сцене актер переходит от микрофона к микрофону и сыпет искусствоведческим контекстом: ругает функционалиста Ле Корбюзье, вспоминает прерафаэлитов, обвиняет великих мастеров Возрождения в том, что они были коммерческими директорами. Это не критика, а вопрошающий крик: как снова почувствовать мир? как найти то, что, кажется, давно потеряно? Ответ нагляден: творить и не бояться исследовать, из чего состоят привычки, чтобы потом шагнуть за их пределы.
Красиво подсвеченные макеты утопических архитектурных сооружений наполняют сцену. Текст из начала звучит снова, и спектакль замыкается в кольцо, дополняясь только что пережитым путешествием по природному и культурному, телесному и звуковому, смысловому и визуальному.
«Мне не кажется скучным повторять то, что мне нравится делать. Скажу даже больше: настоящее счастье в повторении, в постоянном возобновлении одного и того же. Скука — это противоположность счастью, это быт, это новые продукты и новая информация, даже в привлекательной обертке. В своей пещере я нашел счастье».
Маленькие здания на подставках разного уровня светятся и устремляются вверх. Это пространство метамодерна, которое уже не разрушает вертикаль, а пытается соединить ее с горизонталью. Это пространство эстетического удовольствия, где можно созерцать красивое. Это пространство нарушенного и заново созданного ритуала: аплодисментов не будет, вместо них команда спектакля, а потом и все желающие лягут в кружочек посреди сцены, голова к голове, чтобы рассмотреть вышитую шкуру тигра. Торжество повторения, торжество умиротворения, торжественный союз природы и человека становятся возможны для начала в театре, а дальше… поглядим.
