Худрук Дягилевского фестиваля, дирижер, композитор, поэт Теодор Курентзис, кажется, тяготеет к тотальным высказываниям, способным исчерпать тему. В качестве примера можно привести хотя бы прошлогоднюю «Мистерию», в которой мы увидели попытку сказать все самое важное о музыке. Перформанс Love will tear us apart, который в этом году презентовали в Доме Радио и показали на фестивале, тоже выглядит как opus magnum — попытка сказать сразу все про любовь.
Но не какую-нибудь, а романтическую — то есть такую, что отмечена стремлением к идеалу и отравлена им, потому что не способна этого идеала достичь. Если вспомнить, что в юности Курентзис выводил свои правила жизни из творчества Артюра Рембо, а в России остался потому, что здесь был жив дух романтизма и люди еще верили в ангелов, можно представить себе, насколько это высказывание получается глубоким и личностным.
Love will tear us apart говорит о любви и формой, и содержанием, но эти определения не вынесешь на вкладыш жвачки Love is и не напечатаешь на открытках.
Любовь — это обман ожиданий. Поэтому все «зрительские» козыря отправляются на стол в начале, когда маэстро при поддержке хора на фоне красных софитов поет одноименную песню. А дальше нет вообще ничего зрительского — только авторское: явно близкое к сердцу, жесткое и бескомпромиссное.
Программа первой, концертной части (в качестве режиссера в буклете указана Nikia Highkey) щетинится колюще-режущими созвучиями, высекает по живому многослойные ощущения и выглядит как презентация результатов хладнокровного исследования. Никакого рока, одухотворенного постпанка и любования душевными ранами! Через полгода после выхода песни Love will tear us apart фронтмен Joy Division Иэн Кертис со второй попытки покончил жизнь самоубийством — повесился на бельевой веревке. По-настоящему стоя у края бездны, не рисуются.
Любовь — это вечная неопределенность. Поэтому синхронного перевода песен и стихов с немецкого, французского, греческого не предусмотрено и даже русский узнаешь не сразу, а программка со списком появляется в конце, но не помогает понять и расшифровать все.
Любовь — это гораздо чаще боль и труд, чем легкость и сладость. Поэтому здесь нет умильной приятности — только холодность и острота, сложные гармонии и диссонансы, инструментальные стоны и резкие хлопки. А движения сопровождающих музыку перформеров больше напоминают конвульсии, чем танцевальные па.
Любовь — это когда нечем дышать. Поэтому опасно балансирующая музыка не дает слушателю опоры и не позволяет успокоиться, а зал частной филармонии «Триумф» заполняет дым, от которого к середине второго часа кружится голова и печет внутри. «Июнь. Вскипает анафилаксия в юношеской груди» — это из «Диалога с пианистом» Курентзиса, который примерно в это время и случается.
Любовь — это острое ощущение жизни, которое заставляет так же остро чувствовать смерть. Как в бодлеровской «Падали»: «И вы, заразу источая, Вы трупом ляжете гнилым, Вы, солнце глаз моих, звезда моя живая, Вы, лучезарный серафим». Елене Гвритишвили поет по-французски, но музыка Андреаса Мустукиса прозрачна и страшна под стать содержанию. А атональная «Колыбельная» ученика Шенберга, грека Никоса Скалкоттаса своим парадоксальным ледяным звучанием навевает ассоциации со сном скорее вечным, чем сладким.
Любовь — это контрасты и предельный накал эмоций. В «Майском святом» Курентзиса неземной вокал Элени-Лидии Стаммелу оттеняет партия фортепиано, где у каждой ноты есть двойник. Но не гармоничный, как у Арво Пярта, который таким образом показывает божественное присутствие, а странный, неправильный — так, что музыка вся получается то ли как кривая ухмылка, то ли как горький всхлип.
После пряных гармоний Алексея Сюмака и Дьердя Лигети нежная двадцатая соната Шуберта некоторое время кажется островком покоя для издерганного слушателя — но и она в середине срывается в бешеный галоп, а в конце вздрагивает совсем не шубертовскими созвучиями.
И только песня Малера «Если ты любишь за красоту» на этом то ли кладбище, то ли минном поле высится как мраморная статуя. Потому что с любовью не торгуются, и компромисса у нее не выпросить. «Если ты любишь за драгоценности, О, не люби меня. Любовь – русалка, Владеющая множеством чистых жемчужин. Люби — за любовь».
Любовь — это не преодолимое до конца одиночество половины некоего целого. И здесь много неприкаянности в разных интерпретациях — от замерзающего на улице шубертовского шарманщика до лирического героя Эжена Гильвика из «Я ходил без тебя в луга», который больше не в силах нести «тяжесть своих одиноких шагов». И нет конца этому пути: даже после смерти романтическая душа продолжает движение, пусть как облако из стихотворения Бориса Рыжего «Над домами». И только «майский святой» — покровитель всех странников Николай Угодник — поддерживает ее в пути.
Пути, который не кончается. Ведь любовь — это еще и неиссякаемый источник энергии. Не Аполлон с его гармонией, а именно Эрос — страсть, которую он будит и боль от его стрел, разрывающих плоть — питает творчество. Поэтому финал, составленный из композиций Курентзиса, открывает пьеса «Эрос Мусагет», то есть «предводитель муз». И в ней нет гармонии: под взбесившееся фортепиано Элени-Лидия Стаммелу задыхается, взвивает голос на дыбы, выбрасывает его с бесчисленных обрывов — чтобы вернуть себе переливчатым сэмплированным эхом.
Любовь разрывает тебя на части, чтобы возвратить тебя к себе, убивает, чтобы возродить. Поэтому в эпилоге после шумового финала саунд-художницы kraaa — катастрофы, которая заставляет все тело вибрировать как перед детонацией, –- приходит новый рассвет. «Утреннее песнопение» в исполнении хора льет непобедимое сияние сквозь сбивчивую капельную скороговорку фортепиано — и высушивает ее как слезы росы на траве.
Духоподъемный финал первой части высвечивает во всей красе грандиозный памятник романтической любви. Но во второй части события этот памятник становится больше похож на могильный. Потому что любовь — это еще и то, что разбивается о быт – не в смысле разбросанных носков, а в смысле реальности, несовместимой с романтическим мироощущением.
Тяжелое дыхание, учащенное сердцебиение, гул в ушах, стук, плач — шум от kraaa, не побежденный до конца, настигает зрителя на заводе Шпагина. Здесь в холодном пространстве пустого цеха по замкнутому кругу гоняют свои истории герои перформанса Анны Гусевой, Полины Митряшиной и Алевтины Грунтовской. Это четыре пары, которые на самом деле одна, переживающая разные фазы отношений — и еще тысячи прочих пар, не способных выбраться из замкнутого круга удушливой страсти, созависимости, неразрешимой борьбы, неспособности быть вместе и быть врозь.
И вот здесь зрителю, грубо спущенному с метафизических высот, может стать по-настоящему больно. Неужели чувство, которое — пусть даже через страдание — способно рождать такое величие, обречено гибнуть так банально и стыдно? Сцены на стыке физического и психологического театра, изваянные из рельефных мускулов и до каменной твердости натянутых нервов, натуралистичны и безжалостно откровенны — в том числе и потому, что не содержат готовых ответов и не отмечают правых и виноватых. Гиперреалистичное телесное взаимодействие копит напряжение в статике, чтобы вылиться в очередной взрыв.
Режиссер-постановщик перформанса Анна Гусева называет это дурной бесконечностью, из которой можно выбраться только если взглянуть на нее со стороны. Но замах окончательности, который задает концертная часть, не оставляет зрителю пространства для маневра и не показывает выхода. Потому что невозможно со стороны увидеть то, что разрывает тебя изнутри.
Если первая часть события презентует путь без конца, то вторая — его возможный финал, который оказывается тупиком. Потому что этот путь не может закончиться: замкнувшись в четырех стенах, он продолжится по кругу, выжигая пространство неиссякаемой энергией Эроса. Романтическая душа не может перестать скитаться. А можно ли перестать быть романтической душой? И стоят ли того попытки отказаться от романтического мироощущения, если оно способно рождать великое искусство? Кажется, Love will tear us apart отвечает на этот вопрос однозначно.
