Актеру и режиссеру Мастерской Брусникина Алексею Мартынову 28 лет. Это возраст замечательный и размашистый – можно смело воплощать в жизнь самые заветные мечты и удовлетворять неожиданные запросы судьбы. Именно сейчас, когда еще «целого мира мало», можно тестировать этот мир со всех сторон и «брать на слабо» самого себя.

Алексей как раз из тех, кто погружается с головой – он заходит в роли и постановки из глубин вечности, исследуя, задавая вопросы бытия себе и всему миру. Это качество называется вдумчивость. Оно помогает браться за сложные философские темы спектаклей с разумной осторожностью и четким пониманием того, что на задаваемые вопросы ответов нет, но ставить их все равно необходимо. 

Чуя эту внутреннюю бездну, режиссеры уверенно предлагают молодому актеру роли во вневременной классике по произведениям Федора Достоевского, Михаила Булгакова, Исаака Бабеля, Иосифа Бродского и в драматургических переработках современной литературы самых неоднозначных современников – Виктора Пелевина, Владимира Сорокина, Дмитрия Данилова.

Наша беседа неслучайно происходит в «нехорошей квартире» Музее Булгакова. В мае и июне здесь, в «гостиной Турбиных», проходят показы спектакля-кабаре актеров Мастерской Брусникина – «Турбины. Дни». Алексей играет главную роль – своего тезку, полковника Алексея Турбина. 

«В профессию я пришел довольно случайно»

Алексей, в шестом классе вы поменяли обычную школу на необычную – Московскую международную киношколу. Расскажите, как вы там оказались? 
Мы с моим другом Лешей, с которым знакомы с детского сада, решили сбежать из школы. Именно Леша рассказал мне про киношколу. В ней можно было учиться с 14 лет, но мы пришли туда 12-летними мальчиками. Своей подвижностью, активностью, горящими глазами мы, видимо, вызвали удивление у преподавателей. В виде исключения нас взяли «вольными слушателями» на полгода. Мы экстерном сдали предметы за остаток шестого и за седьмой класс. Помимо общего образования там были творческие занятия, они нас больше всего и поразили. 

После школы я поступил в Школу-студию МХАТ к Дмитрию Владимировичу Брусникину.

«Есть некие совпадения-пазлы в этом всем»

Давайте начнем с конца – с вашей последней работы в спектакле «Турбины. Дни». Так вышло, что этот спектакль отличается какой-то пугающей актуальностью. Скажите, у кого и когда появилась идея этой постановки?
Во-первых, это не случайная работа в контексте Мастерской Брусникина. Наш Мастер Дмитрий Владимирович Брусникин в свое время играл Алексея Турбина в студенческом спектакле «Дни Турбиных» еще в школе-студии МХАТ, а потом, насколько я знаю, спектакль игрался уже и во МХАТе. Тогда, студентами, они анализировали этот текст и существует даже запись на видео: фрагменты мы видели. Это была очень важная веха для того курса Олега Ефремова. И в этом смысле наш постановщик Игорь Титов в новой работе выстраивал некую связь с Мастером и со школой – этим спектаклем мы стараемся держать вертикаль – преемственность поколений. 

Мы начали работать над материалом год назад. Наш однокурсник Игорь Титов подошел к нам и спросил: «Вы не думаете об этой пьесе? Не хотели бы попробовать почитать ее по ролям?». Мы единодушно заявили, что это нам очень интересно. На первых курсах института мы играли юнкеров в спектакле Сергея Женовача «Белая гвардия». Он шел лет 10, и там тоже была некая преемственность – первокурсники обычно попадали на службу в этот спектакль, надевали шинели, брали винтовки и бегали по сцене юнкерами: ходили маршем, пели песни. Нам это очень нравилось. Получается, что текст пьесы мы уже знали, слышали, как его проговаривают опытные артисты – Константин Хабенский, Михаил Пореченков, Анатолий Белый. Все эти тексты у нас были на зубах, на губах, мы анализировали, как сделан спектакль. 

И вот, что интересно: в 2012 мы были на гастролях с этим спектаклем в Донецке и Луганске. Есть некие совпадения-пазлы в этом всем. Поэтому, когда Игорь к нам обратился, мы, не задумываясь, сказали: «Да!».

В «Белой гвардии» и в «Днях Турбиных» ваш герой Алексей Турбин представлен автором по-разному. В романе это врач, мягкий, несмелый, немного нелепый человек, в пьесе – уверенный в себе, подтянутый полковник-артиллерист. Как вы думаете, какого Турбина нужно играть сегодня, чтобы его поняли наши современники?
Для меня самые выразительные черты Алексея Турбина не потеряли своей актуальности с тех пор, как написана пьеса: благородство, верность своим убеждениям, готовность за них умереть. Эти качества всегда востребованы, а сегодня, может быть, особенно, потому что они в современной жизни как-будто становятся все менее ценными, покрываются пылью. В образе Турбина меня привлекает абсолютное понимание героем жизни, понимание того, что хотя конец неизбежен, ты должен продолжать жить, не меняясь перед лицом глобальной катастрофы.

«Дни Турбиных» – это не только театр, но и прекрасный фильм Владимира Басова (1978). Герои фильма – люди среднего возраста. Для меня стал откровением истинный возраст героев пьесы – 24-30 лет. Они совсем молоды, а после фильма как-то об этом забываешь. Отличительная черта вашего спектакля в том, что героев играют их ровесники!
Да, я тоже был удивлен.

Вы сейчас сидите передо мной – вчерашний студент, и вдруг выясняется, что взрослому, умудренному жизнью Турбину столько же лет, сколько и вам! Сегодня миром рулит глобализм, жизнь в сети, детям труднее привить высокие нравственные идеалы. Как вы думаете, способно ли молодое поколение сегодня на поступки героев пьесы и в целом на их уровень мышления, общественного сознания? 
Я вижу по окружающим меня людям, по себе – мы позже взрослеем, мы более инфантильны, чем люди того времени. Планка, действительно, немного сдвинулась: мы позже начинаем мыслить по-взрослому, заводить семью. Нам нужно больше времени, чтобы опериться и понять, чем ты хочешь заниматься в жизни. Взросление – это умение брать на себя ответственность. И не только за себя. Я чувствую, что мы часто вступаем в некие игры, танцы с этой ответственностью (задумывается). А может быть, это всего лишь клише, распространенное мнение, что люди сейчас взрослеют медленнее.

Людей круга Турбиных воспитывали в довольно тепличных условиях, но они уже в достаточно раннем возрасте оказались способными на серьезные шаги и решения. «Ясной, рыжей» Елене Тальберг всего лишь 24! А она уже совсем взрослая женщина, умеющая дать правильную оценку поступку мужа, который к тому же старше ее. 
Мне не очень просто представить себе время, в которое рос Турбин, но если говорить о поколении моего дедушки, то они точно все очень рано повзрослели. Мой дедушка – ребенок войны. Они рано остались без родителей, даже работать начали совсем маленькими. Их жизнь вынудила принимать быстрые решения, становиться до срока взрослыми, все уметь. 

Вы играете этот спектакль в Музее Булгакова, в знаменитой «Нехорошей квартире», где сейчас проходит выставка, посвященная «Дням Турбиных», и обставлена гостиная в стиле квартиры Турбиных. Ее оформляли специально под этот спектакль?
Год назад мы играли этот спектакль на двух площадках – в этой гостиной и в доме-музее Станиславского – там тоже есть чудесная гостиная. Я сначала даже не знал, что здесь проходит выставка и оформили комнату с этим знаменитым красным абажуром, под которым собирались Турбины. 

В этом спектакле вы все прекрасно пели. Игорь подбирал вас по вокальным данным?
Безусловно, был такой критерий, в данном случае это важно. Это же не просто спектакль, а вечер белогвардейской песни.

«У Ставрогина такой же путь, как у Вергилия…»

Вы сыграли благородного человека дворянского происхождения, Алексея Турбина. В вашем творческом багаже есть еще одна подобная роль – князь Ставрогин в «Бесах». Этот герой такого же социального круга, воспитания, но он совершенно другой. Почему Достоевский, всегда всем сострадающий, заинтересовался таким сложным и, на первый взгляд, неприятным персонажем, как Ставрогин? Он ему тоже сочувствовал? 
Мне кажется, Федор Михайлович испытывает огромное сострадание к этому герою. Когда мы перечитывали роман, то нам представилось, что у Ставрогина такой же путь, как у Вергилия в «Божественной комедии» – он ходит по аду. Сначала описывается его пришествие в город, где все его ждут. И дальше мы видим его целое странствие в ночи, когда Николай Всеволодович ходит по разным людям и как-будто раздает какие-то долги, разные инструкции. Он словно проходит некий огромный последний путь человека, который вообще не знает, что ему делать в этой жизни. 

Это экзистенциальная проблема и, возможно, я не прав, приравнивая двух таких персонажей, но для меня это проблема не только Ставрогина, но и, например, известного вампиловского героя – Зилова. Ему, кстати, тоже 28 лет, как и Ставрогину, и Турбину. В советских трактовках Зилова всегда оправдывали кризисом среднего возраста, его и играли обычно сорокалетние актеры. На самом же деле это молодой человек, ему и тридцати нет, но он совсем не понимает, что ему делать в этой жизни. Он пробует жить так и сяк, ему вроде бы все сходит с рук, а вроде бы и нет. В результате все заворачивается в такой сложный ком, что Зилов видит единственный выход – застрелиться или повеситься. Мне кажется, что и Федор Михайлович в Ставрогине описывает такой вот сплав человеческой судьбы, натуры, характера. Он рассуждает о том, к чему может привести такая неструктурированность, как человеку вообще может быть плохо, когда ему не за что схватиться, когда он не знает, как ему жить, действовать. Он чувствует, что может все и в то же время ничего. В этом смысле, Николай Всеволодович проходит совершенно адский путь – невыносимый и ведущий к неизбежному концу. И не нашлось у него друзей, как у Зилова, которые бы к нему вломились и схватили в охапку. 

У Ставрогина и не было друзей, он предпочитал быть один, быть исключительным. Личность не особенно симпатичная, и в этом контексте у меня такой вопрос: должен ли актер всегда любить своего героя, всегда ему сострадать, его оправдывать? Или достаточно холодно и разумно проанализировать образ и с ним работать?
Можно по-разному: есть различная степень работы с персонажем. Существует, например, эпический театр, театр Брехта, где ты, насколько я понимаю, можешь и не любить своего персонажа, но ты должен работать с темой. Например, если герой ужасный злодей, ты работаешь с темой зла. У Брехта есть пьеса «Карьера Артура Уи, которой могло и не быть». Там главный герой – просто исчадие ада, но сам Брехт писал о том, что его не интересует сострадание по отношению к этому персонажу, ему интересно предъявление на суд публики этого зла, и главный посыл в том, чтобы, не дай Бог, такое зло не появилось в нашей жизни. Актеры, которые играли Артура Уи, не занимались любовью к герою, они транслировали процесс, в результате которого, обыкновенный человек становится монстром. 

Что вам играть интереснее – благородство Турбина или смятение Ставрогина?
Интересно, конечно, все. У меня еще не было откровенно злодейской роли, и Николай Всеволодович тоже не злой, а просто запутавшийся человек. Его ровесник Турбин уже разобрался, что к чему. И интересно, что два человека, «одного поля ягоды» по происхождению, могут быть такими разными.

«Когда ты режиссируешь, у тебя появляется дополнительный груз ответственности»

Расскажите, как человек, который изначально не собирался быть даже актером, вдруг становится еще и режиссером?
В спектакле театра «Практика» «Lorem ipsum» у нас была целая режиссерская группа из моих однокурсников. Это пьеса-каталог, она состоит из нескольких маленьких пьес. Я поставил одну из них, но еще раньше я самостоятельно сделал спектакль «Shoot/get treasure/repeat». 

Расскажите о нем. Почему вы решили обратиться именно к этому материалу?
Я начну издалека. В феврале 2016 года наш Мастер Дмитрий Владимирович взял своих студентов- младшекурсников, и поехал с ними через всю страну на поезде по Транссибирской магистрали до Владивостока и обратно. С ними поехало большинство моих однокурсников, которые были кураторами младших студентов в этой поездке. Они поехали собирать вербатимы – разговоры пассажиров в поезде. Из них потом родился спектакль «Транссиб», он у нас идет до сих пор. 

Кое-кому из нас пришлось остаться в Москве, потому что перед отъездом Мастер обратился к Алисе Кретовой, моей однокурснице: «Вот тебе пьеса, поставь ее, пока мы ездим. Выбери на роли, кого хочешь». Алиса выбрала меня и еще троих актеров. Мы впятером остались в Москве, читали пьесу, пробовали найти свой язык. Никто из нас до этого спектаклей никогда не ставил, и мы чувствовали себя котятами, брошенными в пруд. Но для нас это был очень полезный опыт. Дмитрий Владимирович вернулся, посмотрел, что получается и дал добро. К концу сезона мы выпустили спектакль «Девушки в любви».

Пока мы делали этот спектакль, мы кооперировались, что-то придумывали, предлагали, и я заметил одну вещь – когда ты режиссируешь, у тебя появляется дополнительный груз ответственности. Если ты работаешь внутри процесса, как актер, ты гораздо более беззаботен. Тогда я подумал, что, наверное, никогда не возьмусь за режиссуру, ведь сейчас я могу спокойно предлагать что-то, не задумываясь о последствиях, а так меня это будет сковывать. 

Прошло время. Примерно через год мы сидели с Алисой и театральным продюсером Дашей Вернер после спектакля, и они спросили, нет ли у меня на примете материала, который я бы хотел сам поставить? Я ответил, что материал у меня есть: одна из пьес Марка Равенхилла из его проекта «Shoot/get treasure/repeat». Эту пьесу мне показали мои друзья, Артур и Тимур Меретуковы. Они сами хотели ее ставить. Это был 2014 год, и пьеса уже тогда резонировала с событиями в мире и нашей стране. Тогда дело почему-то заглохло, но у меня остался экземпляр пьесы, я ее периодически доставал, перечитывал и она нравилась мне все больше и больше. К тому моменту я уже познакомился с Димой Волкостреловым и Семеном Александровским – режиссерами, которые сделали по этим пьесам спектакль в Петербурге, и он номинировался на «Золотую маску». Я попросил у Семена экземпляр пьесы: тогда еще не весь текст был в открытом доступе, и ребята сами переводили на русский некоторые из микропьес Равенхилла. Я прочитал все целиком и подумал: это какой-то невероятный эпос, это стоит поставить. В себе я сильно сомневался, не понимал, какие у меня есть возможности, чтобы это делать, но девочки мне сказали: «Ты только начни, мы тебе поможем». Тогда я определился с тем, какие шесть микропьес я буду ставить и начал подсовывать этот материал своим однокурсникам, думать над распределением ролей. Материал всем понравился, все согласились участвовать, и я предложил каждому сначала самостоятельно поработать с пьесами, а потом устроить общую читку. Когда мы собрались в 2018 году и вместе прочитали материал, то поняли, что всех он волнует. 

Лично у меня поначалу не было режиссерской амбиции: я просто радовался, что в этом материале есть работа для всех моих однокурсников. Еще раньше я думал над тем, что мы не должны быть труппой актеров, которая ждет, когда с ними поставят спектакль, а должны сами генерировать идеи, что-то пытаться сделать самостоятельно. И мой постановочный посыл стал как бы продолжением этих мыслей. Мне захотелось собрать моих однокурсников и сделать что-то вместе, в массе, потому что к тому времени мы уже выпустились из института и массовых работ у нас уже не стало. Для меня именно это было первоочередной задачей, а о режиссерских амбициях я тогда не думал. 

Мы начали репетировать. Спектакль ставился очень долго. Он был задуман в 2017 году. В 2018 мы его уже сделали, но не выпустили – просто не нашли никаких денег. Пришлось его отложить до 2019, когда нашлись небольшие деньги. Мы сделали показ «work in progress» на «Винзаводе» и рассчитывали в 2020 году запустить полноценную премьеру. Громыхнул ковид, и все перенеслось еще на год. Только осенью 2021 года мы, наконец, выпустили спектакль. За эти годы, пока рождался спектакль, я задумался серьезно о режиссуре, взглянул на это дело уже, как на профессию и успел поступить в магистратуру в Петербурге в РГИСИ, где сейчас учусь на режиссера.

Какой вы режиссер – авторитарный или склонный к сотворчеству?
Мне пока трудно судить. На данный момент я точно не догматик: у меня есть свое видение, но я учитываю и видение актера – получается что-то между. Я сам актер, но на репетициях стараюсь сторониться такой вещи, как показ, хотя иногда легче показать, чем несколько дней добиваться того, что задумал (смеется).

Почему вы не хотите показывать? Боитесь, что это актера загонит в какие-то рамки?
Хотелось бы все-таки находить силу в словах, в объяснении. Я наблюдал разные типы режиссеров – одни тяготеют к тому, чтобы сыграть за тебя, и тебе ничего не остается, как с него «снимать». Это, на самом деле, тоже хорошее актерское качество, когда ты повторяешь то, что тебе показывают в точности. В этом есть свои плюсы, есть тренинг.

Бывают и другие режиссеры, которые просто накручивают, навешивают какие-то обстоятельства разговорами, а все остальное – твоя внутренняя кухня. Мне лично комфортнее, когда я существую в каком-то рисунке, когда я в нем могу находить свои переходы, краски, нюансы – для меня самое интересное, когда не все придумывают за меня. В этом отношении я пытаюсь действовать также, как эти режиссеры – давать изначальный, но не окончательный рисунок роли, а остальное отдаю на откуп актерам, рассчитывая на их внутреннюю работу. Пусть они сделают, как им удобнее, выгоднее, как они точнее чувствуют. 

«Можем ли мы жить иначе или ничего нельзя изменить?»

О чем вы говорите со зрителем в спектакле «Shoot/get treasure/repeat»? Он о войне, а все ведь и так согласны с тем, что война – это зло. Сегодня это стало еще нагляднее. 

В какой-то момент я дошел до одной мысли, может быть, не очень сложной, но она меня перевернула. Я подумал: «Какое общее определение у войны, что это такое?». Я полез в интернет, в словарь. В Википедии я нашел следующее определение: «Война – это навязывание своей воли». Дальше там идет пространное объяснение про военные действия и про то, что война – это не только непосредственно военные сражения, она бывает информационной, даже внутренней, внутри человека. Для меня война – это момент, когда не происходит коммуникации, когда люди не понимают друг друга, и ты хочешь, чтобы оппонент поступал по-твоему, но в ответ получаешь то же самое. Если один человек хочет перелопатить другого, то мы получаем картинку встречи двух горных козлов на узкой тропинке. Когда нет коммуникации, то происходит некая военная статика, и в конфликте ничего не сдвигается с места. 

Возвращаясь к мысли, которая меня перевернула – мне кажется, что люди вообще склонны жить по законам военной коммуникации. Зачастую мы не общаемся, а пытаемся навязать свое мнение, будто бы приказываем. Мы думаем о себе, о своей воле, мы слышим только себя. Этот процесс мне хотелось в спектакле обострить. Персонажи в нем разговаривают не друг с другом, а, скорее, сами с собой. Для меня этот спектакль – постановка вопроса. Я не знаю, если честно, могут ли люди жить по-другому? Я понял, что война – такая же вечная категория, как любовь, жизнь, смерть. Многие ученые, историки, экономисты, литераторы касались этой темы. Меня в свое время поразило мнение Льва Толстого, который искренне считал, что человечество должно всего лишь сделать шаг к миру, к примирению. Этим мы отличаемся от мира животных – у нас это на уровне не инстинкта, а разума. Люди должны сделать шаг к другому существованию, но я не знаю, возможно ли это. И об этом мой спектакль, этот вопрос я ставлю в нем. Мне кажется важным понять – можем ли мы, в принципе, жить иначе или ничего нельзя изменить?

Марк Равенхилл писал свои тексты, отталкиваясь от конкретного военного конфликта – вторжения США в Ирак, но написано это так, что там ничего не конкретизировано. Я тоже старался отбирать пьесы в свой спектакль по этому принципу. Мы понимаем, что есть некая война, некие захватчики, есть военнопленные, жертвы, оружие, есть даже одна страна, которая вторглась в другую страну, но все равно – это универсалия, которая происходила, происходит и будет происходить. В этом смысле я как бы перехожу на какую-то философскую тематику. Меня не интересуют в моей работе конкретные военные конфликты, а скорее причина их возникновения – неумение людей коммуницировать, договариваться. 

«Бродский отталкивается от красоты»

Какая роль досталась вам в спектакле «Тени великих смущают меня»? Судя по отзывам, спектакль будоражит, вызывает вопросы у людей. Я его, к сожалению, не видела. Попытайтесь убедить меня, как участник действия, посмотреть этот спектакль!
Это спектакль по знаменитой Нобелевской речи Иосифа Бродского. В нем сложно говорить о какой-то конкретной роли, ведь это прямая речь, поделенная на части. У каждого актера есть закрепленный за ним текст, и мысли автора как бы перетекают из одной части в другую. У меня интересная тема, где Бродский рассуждает о том, что «эстетика – мать этики» и люди должны образовываться, читать книги, тогда исчезнет все зло в мире, поскольку все зло происходит из-за невежества. Если бы мы сидели в библиотеках и читали, то зла на Земле было бы меньше. (цитирует) «Понятия «хорошо» и «плохо» прежде всего эстетические, предваряющие категории «добра» и «зла». В этике не «все позволено» потому, что в эстетике не «все позволено», потому что количество цветов в спектре ограничено». Бродский отталкивается от формы, от красоты. Он считает, что если мы будем творить красоту, то и внутри у нас все перестроится, поменяется, и мы будем жить совершенно по-другому. 

Наш спектакль – это эпическое прочтение речи поэта. Мы его играли в двух огромных пространствах: в Музее Москвы и в Еврейском музее. Пространство спектакля представляет из себя взлетную полосу с огоньками вдоль нее. Как проводники речи Бродского, мы стоим на трапе и непонятно – то ли мы куда-то улетаем, то ли, наоборот, уже прилетели. Каждая часть речи решена по-разному: речь принимает различные формы, превращается то в оперу, то в другой жанр. На это очень интересно посмотреть и с точки зрения содержания, и с точки зрения формы. Если послушать речь в оригинальном исполнении автора, то он ее написал и проговаривает как-будто бы «белым стихом». Мы стараемся работать с этой его формой, с тем, как его слова превращаются в текст.

Как изменялись формы текстов Бродского, кто это решал?
Следуя форме, мы где-то поем, где-то читаем стихи, но отталкиваемся от содержания, от того, о чем конкретно говорит произносимая часть текста. Нам позволили самим решать, как должен выглядеть тот или иной текст, как я сам лично это вижу, как он во мне резонирует, как я считаю нужным его показать. Режиссеры спектакля Гладстон Махиб и Сергей Щедрин исходили из наших видений, а потом соединили наши прочтения в единую форму. 

Вам интереснее быть режиссером или актером и не собираетесь ли вы, став режиссером, сократить актерскую деятельность?
Интересный вопрос. Я надеюсь, что моя актерская деятельность станет более выборочной. Когда ты только актер, то ты так или иначе вынужден мириться с какими-то вещами, играть что-то, что тебе не всегда близко, по душе. Если я сосредоточусь на режиссерской работе, то, возможно, буду более избирателен.

URL List