«Дядя Ваня» в Театре-студии Всеволода Шиловского – это образец классического спектакля в мхатовских традициях, носителем которых здесь выступает сам Всеволод Шиловский. Его версия чеховской драмы решена в формате камерного диалога актёров со зрителями. Первый ряд партера буквально соединен с авансценой, «четвёртая стена» здесь метафорически становится встречей двух плоскостей – сценической и зрительской, как соединяются два мира – воображаемый и реальный. Так рождается психология постановки, где играют молодые актёры, ученики Всеволода Шиловского и сам мастер, чьими глазами зрителю предложено взглянуть на известный сюжет.
«…и вдруг, ни с того, ни с сего, очутиться в этом склепе, каждый день видеть тут глупых людей, слушать ничтожные разговоры…» – Серебряков Шиловского действительно кажется заложником склепа. Профессор появляется в чёрном пальто, наглухо застегнут, шарф туго обвивает его шею – можно ли дышать в таком состоянии? Серебряков двигается неспешно, но походка у него не твёрдая, а по-детски лёгкая. Во втором действии, он разговаривает с молодой женой тоже, как ребёнок, которому среди ночи вдруг захотелось закатить истерику. Кажется, ещё минута и профессор затопает здоровой и больной ногой, лишь бы привлечь к себе внимание. В этой сцене в чеховских ремарках «слышен стук сторожа» – на сцене же тишина.
Музыка в спектакле используется контрапунктном и возникает тогда, когда в героях поднимается борьба, протест, несогласие. Так, Соня (Мадина Дасаева) и доктор Астров (Александр Гурьянов) поют, но кажется, что за словами романсов мы слышим их исповедальный крик о помощи. Чеховская внутренняя мятежность, как рано распустившаяся весной почка на дереве, обречена замерзнуть и погибнуть. Но настроение спектакля от этого не становится горьким, наоборот – обходясь без мажорных аккордов, но оно живое, светлое, с надеждой и тихой верой.
Чеховские персонажи будто зажаты на обочине жизни: за ними глухая стена с галереей окон, по бокам сцены две двери и старая мебель, хранящая память о первой жене профессора. В окнах не виден пейзаж, а только изредка вспыхнет свет молнии или это солнечный зайчик покажется на мгновение. Хочется распахнуть настежь ставни и впустить сюда воздух. Елене Андреевне (Анна Чепенко) будто действительно нечем дышать: её элегантные платья наглухо скрывают молодое тело, подобно профессорскому пальто, и только тоненькая ниточка жемчуга подчеркивает грациозность фигуры. В сцене, когда профессорская жена отправляет Соню спросить разрешения играть на фоно, свет софита врывается в комнату, как луч солнца в мертвое царство. Но ещё несколько мгновений, и даже этот луч померкнет. Профессор не разрешает играть.
Старую няню Марину играет молодая актриса Евгения Ядрец. Старушечий тремор, скрюченные пальцы, она почмокивает и шаркает ногами. Совсем другая старуха Войницкая в исполнении Виктории Пархоменко: вытянутая, как струна, с колючим взглядом и уверенными движениями. В их образах ощутимо и положение в обществе, и характеры, и всё прошлое. Интересным персонажем стал Телегин Елисея Смолина. «Жена моя бежала от меня на другой день после свадьбы с любимым человеком по причине моей непривлекательной наружности», − Телегин держится особняком, видно, что он находится в доме из жалости. Взгляд у него часто опущен, выражение на лице кислое, а жесты скованы. Он играет на гитаре, когда пьяный Астров Александра Гурьянова поёт «Дорогой длинною»: слышим текст известного романса, а словно за каждой строчкой – исповедь неудавшегося романтика. Дядя Ваня в исполнении Глеба Гузей тоже романтик, но в нём эмоциональность сдержанная, он не выдаёт сразу своих чувств, хотя и много говорит о них. Даже не сразу веришь в его влюблённость в Елену Андреевну. Наверное, шутка? Этот Дядя Ваня действительно похож на шута, которому давно не удается никого рассмешить. Он говорит ровно, когда приближается к кому-то близко – пытается смотреть прямо в глаза, будто ищет там ответ на свой вопрос.
«Дядя Ваня» Всеволода Шиловского – это спектакль-диалог в атмосфере и ритме чеховского времени. Аскетизм усиливает рельефность каждого слова и мысли, а отсутствие эффектных приёмов заставляет играть внутренние смыслы. «Сцены из деревенской жизни в четырёх действиях» звучат в духе русского романса − то протяжно, то скоро разливаясь по сцене − и зритель, влекомый мелодией, становится не только гостем в усадьбе, но и разделяет с его обитателями ожидание «ангелов…и неба в алмазах».
