Зал «Амфитеатр» в пространстве Симоновской сцены Театра Вахтангова оказался созвучным месту действия пьесы Ивана Тургенева «Нахлебник». Здесь играет всё, особенно каменные своды и миниатюрность, сжимающая расстояние между сценой и зрителями. «Дом богатого помещика» художник Елена Киркова превращает в площадку с минимумом мебели, где тут и там горят красным наливом яблоки, а за аркой виднеются мягкие струны солнечных лучей. Свет на сцене играет особую роль (художник по свету Руслан Майоров), создавая ощущение нависшего рока: за пеленой тени и света не рассмотреть ничего, словно что-то или кто-то наблюдает за всем происходящим, притаившись за световым занавесом.
Режиссёр Анна Горушкина лишает тургеневскую историю порядка действующих лиц: глупый сосед Карпачев, управитель Карташов, кастелянша, горничная и портной не появятся на сцене. Сюжет сжимается и становится похожим на пересказ сновидения. Неслучайно в финале Ольга Елецкая пытается вернуть всё назад: жирно обводит мелом цифры на классиках, будто передвигает циферблат. Узнав, что её настоящий отец Кузовкин, чьё отчество она постоянно путает, молодая девушка впадает в растерянность. Что её по-настоящему испугало? То, что она всю жизнь считала отцом другого или то, что настоящий родитель – обедневший дворянин, проживающий на хлебах в её доме? Полина Рафеева создаёт нежный тургеневский образ – мечтательной, эмоциональной, чувствительной барышни. Елецкую так и тянет обнять отца, но она колеблется. Не зная, что делать, зачем-то начинает перетаскивать корзины с яблоками. А позже, её девичья фантазия нарисует, как она обхватила ноги несчастного Кузовкина, почти повторяя сюжет картины «Возращение блудного сына».
У Тургенева Василий Кузовкин носит сюртук со стоячим воротником и медными пуговицами. Кузовкин Андрея Ильина одет в растянутую бесформенную кофту с огромными карманами, где он оставит деньги, откуп за ложь. Когда старика опаивают, одевают колпак и ведут себя с ним, как с придворным шутом, бедолага выкрикивает то, что скрывал много лет – Ольга его дочь! Какой позор для молодой семьи, только что приехавшей в поместье с планами о светлом и счастливом будущем. На пороге новой жизни, никому не хочется находить скелеты в шкафу. Кузовкин и сам не рад, готов забрать слова обратно, но быть купленным – нет. Елецкая укутывается в его кофту, будто впускает прошлое в настоящее, соединяет разорванную ниточку с отцом, согреваясь и таясь от вопросительных взглядом супруга.
Андрей Ильин играет широко, прорисовывая портрет Кузовкина отчетливыми и точными линиями. Немного сгорбленный, с шаркающей походкой, суетливый, Кузовкин часто не находит себе место. Кажется, что во всем поместье, где прошла его длинная жизнь, он так и не обзавелся своим углом. Голос у него то дрожит, то наполняется почти плачущей интонацией – говорит напевно, часто сам себя перебивая и пытаясь найти подтверждение сказанному в глазах собеседников. Снося унижения соседа Тропачёва (Александр Галочкин) и обвинения Павла Елецкого (Евгений Кравченко), он всё-таки не позволяет налить за шиворот вина или оскорбить взяткой. Да, в его образе много блаженного, но также в нём есть твёрдость и верность выбранному пути.
Андрей Ильин обходит карикатурность, в которую легко скатиться в этом образе, пытаясь придать своему Кузовкину выражение лица доброго, мягкого, возможно немного полусумасшедшего человека, но с которым нельзя не считаться. Самой удачной сценой стало признание Кузовкина Ольге в отцовстве. В этот момент рождается отдельный спектакль в спектакле. Если Ольга, как испуганная птица, мечется, заламывает руки, глаза у неё мокрые от застывших слёз, кажется, что ещё секунда и она разрыдается, как малое дитя, то Кузовкин произносит монолог хотя и нервно, но уверенно и твёрдо. Он будто долго перебирал каждое слово, подбирая и взвешивая, чтобы не исказить портреты родителей Ольги, не вызвать жалость к себе и тем более ненависть. Андрею Ильину удаётся, сохраняя интонацию полублаженного старика, придать его чертам благородства дворянина, единственное, чем Кузовкин гордится и что оберегает, как фамильную медаль.
Версия Анны Горушкиной многое теряет из-за вольной интерпретации пьесы, но и приобретает за счёт камерной, интимной мелодики. Благодаря этому спектакль напоминает музыкальный этюд: по-детски наивный и трогательный, а в чём-то и по-настоящему драматичный. Рождённый набросок не хочется разрушить однозначным финалом, поэтому сказочное возращение Кузовкина из-за ширмы световых стрел напоминает сошествие ангела на грешную землю.
