«Мало в жизни этого, еще в театре на это смотреть», — высказался как-то один из зрителей в антракте спектакля о мытарствах белоэмигрантов, забирая куртку из гардероба. Точка зрения, что искусство что-то там должно — например, развлекать — становится менее популярной, но люди все же чаще надеются на него как на отдушину и возможность сделать жизнь более выносимой. А музыка воздействует на эмоциональную сферу в обход логического мышления и непосредственно влияет на физиологию: на частоту пульса, глубину дыхания и сокращение мышц. То есть впечатляет еще глубже, чем апеллирующий к рассудку театр.
Так зачем это нужно — слушать страшную, дискомфортную музыку, особенно когда в жизни хватает и страха, и дискомфорта?
Более подходящего случая для исследования, кажется, не придумаешь: один из лучших оркестров мира, дирижер, способный сладить с Апокалипсисом, великий композитор со сложной судьбой и три его поздних сочинения о смерти. В программу выступления оркестра musicAeterna под управлением Теодора Курентзиса в Государственной академической капелле Санкт-Петербурга вошли Струнный квартет №13, «Семь стихотворений Александра Блока» и Симфония №14 Дмитрия Шостаковича. Их композитор, перенесший инфаркт и измученный переломами, писал в больницах и между ними.
13-й квартет начинается с одинокого и задумчивого голоса альта. Свет в зале выключен — только несколько лампочек горят на пюпитрах, как свечи. И кажется, что ты с музыкой один на один, что она обращается к тебе напрямую. Интимность этого разговора не дает отстраниться, закрыться от мелодии, которая раз за разом бьет под дых, не позволяя обрести опору. Гармония отчаянно выскальзывает из рук, едва уловленные мелодические линии обрываются, спазматические скрипичные аккорды взрезают воздух в опасной близости, потусторонние пиццикато пробирают морозом по коже, стук смычка по деке отдается в затылке. И кажется: судьба стучится в дверь именно так — не драматическим бетховенским «три соль и ми-бемоль», а сухой костяшкой тихо-тихо…
Все это как будто загоняет тебя в себя самого, заставляет почувствовать свое пока-еще-живое тело — и это присутствие оборачивается такой тяжестью, что после финального вскрика альта зал надолго застывает в тишине, не решаясь на аплодисменты.
Елене Гвритишвили появляется на сцене как воплощение надежды. С широкими белыми рукавами, разведенными в стороны, или склоненной к правому плечу головой и ладонью, приложенной к груди, она походит то на ангела, то на Богородицу. Но надежда оборачивается иллюзией. «Семь стихотворений А.Блока» в той же темноте широкими, бархатистыми мазками рисуют вокруг маленького человека, с особой силой ощутившего свою маленькость, огромный мир стихов и стихий, страстей и трагедий.
Равноправные голоса человека и инструментов схлестываются и переплетаются где-то над головой, отрезая измученной душе пути к отступлению. Сопрано взвивает языки пламени над над грохочущим прибоем фортепиано, и даже лиричная сцена счастливой любви вздрагивает тревожными скрипичными пассажами, оставаясь лишь фрагментом чудовищной мозаики. А потом и вовсе оказывается грезой: нежный морок смешивается с утренним туманом, чтобы вскоре утонуть в безумном вое бури — предвестницы войн и пожаров.
Но зажигается свет — и ты с облегчением щуришься, как будто только что проснулся (куда ночь, туда и сон), улыбаешься соседу, обсуждаешь печальные обстоятельства сочинения этих вещей… В общем, загораживаешься от только что явленного и всячески рационализируешь. Однако иррациональное ощущение никуда не исчезает. Поэтому собравшийся ко второму отделению зал не может затихнуть. Маэстро сначала опускает поднятые было руки, дожидаясь, а потом обращается к аудитории и просит тишины в очень важный для оркестра момент: в этот день 53 года назад именно в этом зале 14-я симфония прозвучала впервые.
«Не просто портрет смерти, но памфлет против нее», по определению из буклета, сочинение «о бесконечной муке умирания», по мнению музыковеда Генриха Орлова, симфония Шостаковича на стихи Лорки, Аполлинера, Кюхельбекера и Рильке переливается зловещими красками. Красные пески и зеленые оливы Андалусии, чёрные кони и тёмные души в ущельях гитары, солнечный локон в водах Рейна, пламя пожара в прекрасных глазах, лилия на могиле, алая в закатном свете, пылающие в час грозной лихорадки розы, тюремная тьма, бледность мертвого лица… Музыкальные образы, столь же яркие и рельефные, оказываются беспощадно сметены исступленной пляской смерти.
Оркестр из трагических струнных и беспощадных ударных в секунды разгоняется от тишайшего баса, который скорее загривком чувствуешь, чем слышишь — до ураганной скачки, когда не можешь дышать. Солисты Надежда Павлова и Алексей Тихомиров временами не как люди звучат — как стихии. Протяжные тяжелые паузы только копят напряжение, которое никак не разрешается — в какой-то момент это становится трудно переносить.
Кстати, на премьере в 1969 году смертельный инфаркт случился у одного из главных музыкальных оппонентов Шостаковича.
В этот раз в зале творится не настолько, но все же странное: люди со всех концов неистово кашляют, скрипят стульями, роняют предметы, выходят. Дважды кто-то на балконе не выдерживает и срывается в аплодисменты с воплями «Браво!» в самые неподходящие моменты (например, после завораживающе жуткого «Самоубийцы»; Курентзис оборачивается с таким лицом, как будто его оторвали от полостной операции предложением посмотреть на мем про котика).
С одной стороны, это очень мешает, с другой — добавляет картине штрихов. Банальные земные звуки заполняют паузы, как в «4′33″» Джона Кейджа. Жизнь напоминает о себе, не дает себя отменить, вторгается в безупречную ткань смерти. А она действительно безупречна — явись сам Шостакович в зал Капеллы на этот спиритический сеанс, наверняка оценил бы.
К счастью, обходится без инфарктов, но маэстро не обнаруживает ни малейшего снисхождения ни к себе, ни к музыкантам, ни к зрителю. Когда в конце оркестр застывает в бесконечно долгой паузе, больше всего хочется просто встать и уйти — и Курентзис, кажется, только поприветствовал бы такой ход. Но светский автоматизм оказывается сильнее, да и накопленное напряжение стремится излиться через хоть какое-то физическое действие. Впрочем, безрезультатно. «Сегодня в первый раз ангелы не пели», — растерянно делится впечатлениями кто-то в очереди в гардероб.
Сборные программы musicAeterna почти всегда строятся на контрастах и противовесах. «Анафора» Алексея Ретинского предваряет исполнение Пятой симфонии Малера. В хоровом концерте Lux aeterna звучат сочинения Антонио Лотти из эпохи барокко, авангардиста Дьердя Лигети и нашего современника Андреаса Мустукиса. В «Мистерии» соседствуют потенциально дискомфортная для широкой аудитории работа Бернарда Ланга Watchtower, классически прекрасная чакона Генри Пёрселла и Love story Франческо Филидеи для семи рулонов туалетной бумаги.
Такой подход, с одной стороны, помогает познакомить неподготовленного слушателя с тем, что он иначе вряд ли узнал бы, и расширяет границы его восприятия (вместе с приуроченными к концертам образовательными проектами). С другой — не дает ему устать от непривычного и бережет от потрясений.
Даже в недавнем концерте-открытии сезона адские вихри «Франчески Да Римини» Чайковского уравновесили впечатления римского карнавала из Итальянского каприччио. В программе концерта Шостаковича от бальзамов на раны отказываются демонстративно. Полтора часа человек в зале смотрит на смерть, а она смотрит на него — и нет этой смерти противовеса, кроме его маленькой фигурки.
Это выглядит как дань уважения Шостаковичу, который не верил, что за гробом что-то есть, поэтому смерти не принимал и не желал с ней мириться. Но и отворачиваться не желал.
Это выглядит как призыв к аудитории: не отворачиваться, а осознать и принять существование в мире смерти и зла. Пройти сквозь них, почувствовать жизнь внутри них — и справиться с этим опытом самостоятельно, найдя для себя надежду и смысл.
И опять трудно удержаться от медицинских ассоциаций. Приходя к врачу, ты надеешься на излечение или хотя бы обезболивание и не ожидаешь, что тебя выставят за дверь, не наложив швов. Но здесь происходит именно так: вместо успокоения музыка дает слушателю импульс — к самостоятельному проживанию, к размышлению, к действию.
Искусство в этот вечер отказывается быть убежищем и спасением от боли. Но становится тем, что помогает посмотреть ей в глаза — и не отвернуться. Пройти сквозь нее самому, сделать своеобразную прививку. Ведь когда ты по-настоящему посмотришь в глаза смерти, рядом уже не будет никого, чтобы тебе помочь.
Теодор Курентзис вместе с musicAeterna давно уже растит умного зрителя. А теперь, кажется, еще и сильного.
