Устами Аксентия Ивановича Поприщина Гоголь озвучил мысль – столь же свежую, сколь и безумную: «… люди воображают, будто человеческий мозг находится в голове; совсем нет: он приносится ветром со стороны Каспийского моря». Об этом Юрий Красков играет свой моноспектакль на студийной вахтанговской сцене.
Всё сошлось идеально: крошечный особняк «Студии», камерная сцена, жанр дневника, формат «моно». И пока ещё ограниченная заполняемость зала – всё рифмуется с наречием «наедине». Одиночество – вечный философский приговор хоть маленького, хоть большого человека. И гоголевский герой за один час театрального времени успевает показать душу мира через фильтр своей личной истории – сквозь мутное стекло болезненных фантазий.
Впрочем, мутное стекло не огораживает площадку целиком. Над пятачком сцены развешены прозрачные широкие полосы плексигласа, словно покрытые царапинами, брызгами и пятнами – отпечатками человеческого существования (сценография Максима Обрезкова). Мутные полосы перекрывают Поприщина частично: половина фигуры видна живьём, половина – сквозь фильтр. Перемещаясь по сцене, он словно меняет ментальные состояния: эпизоды помутившегося рассудка переходят в проблески сознания и снова мутнеют.
Зрителю такая двойственность создаёт некоторое неудобство: хочется преодолеть эту рассеченность, увидеть артиста целиком, потому приходится отклоняться вправо-влево, регулируя положение фильтра. Вероятно, так же неудобны для окружающих люди с раздвоенным сознанием. Герою же довольно комфортно в такой чересполосице: он наблюдает за своим помутнением и в нём живёт. Как истинный философ Поприщин убеждён, что любое состояние необходимо проживать полностью. С одинаковой глубиной он проживает и любовь к директорской дочке, и отчаяние от несбыточности этой любви, и нелепую надежду на то, что всё изменится к лучшему. И начинающееся безумие он проживает так, словно смакует тягучий напиток, будто снова и снова, слово за словом, читает переписку собачек Меджи и Фидель.
Артисту, кажется, тоже уютно на крошечной сцене, с трёх сторон окружённой зрителями. В такой обстановке надо постоянно помнить ещё и о том, чтоб правдоподобно выглядеть не только анфас, но и сбоку. В роли маленького человека, сходящего с ума, Юрий Красков убедителен со всех сторон.
Теряя рассудок, он находит много интересного внутри себя и становится объёмнее любого здравомыслящего. С одной стороны, Аксентий Иванович изолировался в своём панцире, как «черепаха в мешке», и не может найти точку опоры. С другой – он больше не способен идти прямо и вынужден перепрыгивать через лужи, как в дождливый день. С третьей – поддаётся чарам лунного света (эта Луна – чистый круг на стекле, «пробитый» лучом софита). Любовь – свет; и разум – свет, но гаснет и то, и другое. Мрак возвращает героя в забытое состояние ребёнка, который забился в угол дивана и дрожит от страха.
Обо всём этом Поприщин ведёт внутренний диалог и иногда обращается к залу. Но это не попытка включить сценическое взаимодействие, которого традиционно лишён единственный артист моноспектакля. Герой Краскова смотрит на зрителя невидящим взглядом юродивого, разговаривающего с богом. Состояние героя артист превращает в тяжёлые качели, на которых медленно раскачивается его рассудок и реакция зрителя. То ужасаешься глубине провала, то восхищаешься высотой взлёта – остротой и точностью мысли, то смеёшься над жалкой нелепостью, то жалеешь до нарастающего в горле кома.
Юрий Красков играет помешательство просто и прозрачно, не замутняя стекла штампами или эффектными позами. Это не буйство с перекошенным лицом, глазными яблоками навыкате и пугающе резкими, широкими жестами. Красков ведёт героя по тонкой линии от смысла к бессмыслице – плавно переходит из состояния в состояние, не артикулируя границ. И гоголевский маленький человек постепенно вырастает в главного героя – главного не по рангу, но по достоинству.
В финале мелкий чиновник убеждает себя и весь мир в своём царственном происхождении. Налицо шизофрения, необратимый отрыв от реальности, но подпись «король Испании Фердинанд VIII» не кажется бредом величия. Лирическим гением Гоголя и театральным мастерством Краскова анекдот поднимается до высокой трагедии. Ведь на подмостках жизни нужно играть лишь главную роль. И ни к чему спорить с безумцем – особенно когда он прав.
