Дягилевский фестиваль завершил цикл ночных концертов на Заводе Шпагина выступлением солистов musicAeterna под названием «Мистерия». И в нём как будто ответил на все вопросы, поставленные в предыдущие вечера, и сфокусировал все данные ими ответы в один луч (похожий на звукозаписывающий).
Мистерия — это система древних религиозных обрядов. А у ритуала не бывает зрителей — только участники. И всё в этом концерте сделано для вовлечения слушателя в процесс. Никаких посредников вроде заранее объявленной программы и подготавливающих лекций. Никакой дистанции: большая часть аудитории — на подушках в центре, музыканты выступают с двух сторон, время от времени проделывая путь через зал. А соло для кларнета звучит из темноты где-то посередине — кажется, что с одного из зрительских мест.
Мистерия — это таинство. И главной тайной ночи — не для того, чтобы разгадать её, а для того, чтобы её ощутить — становится сама музыка. В программе и клавесин, и мандолина, и ударные с саксофоном; и пила, и бумага в качестве инструментов; и вокал, и хор, и оркестр, и инструментальное соло; и барокко, и авангард, и минимализм; и история на стихи, и абстракция; и камерное, и масштабное; и «сегодня», и «всегда»… В своей «Мистерии» Теодор Курентзис как будто хочет показать кому-то, кто никогда не слышал музыки, что это такое. Как будто записывает золотую пластинку для аппарата «Вояджер», который понесёт сквозь бескрайний космос весть о культуре человечества.
Лучший способ рассказать о хорошо знакомом и любимом — посмотреть на это со стороны. И действие пронизано азартом первой встречи с музыкой и познания ее способностей. Так, София Бургос в открывающем вечер цикле Джорджа Крама на стихи Федерико Гарсия Лорки словно испытывает собственные возможности звукоизвлечения, взвивая голос, как ленту, отпуская его парить, изгибая его прихотливо, подбрасывая и роняя. А ещё поёт в рояль, как в колодец, или шепчет в трубку.
И вот этот взгляд извне от людей, которые знают своё дело и преданы ему до глубины души, заставляет слушателя чувствовать себя немножко инопланетянином. А установка на игру, на эксперимент располагает его, не скованного директивами, искать внутренние связи, складывать истории и сочинять под эти истории образы. Так программа начинает казаться конструкцией, построенной на изящных параллелях и противовесах. И хрупкое ощущение совершенства заставляет гнать от себя мысль, что это всего лишь игра воображения.
Впрочем, может, так и должно быть? Потому что мистерия — это картина всего мироздания — от Ада до Рая, от сотворения мира до его конца. И, ловя волну этой ночи, чувствуешь движение из древности в будущее, от профанного к сакральному, от гармонии к разрушению, которые на самом деле — лишь грани чего-то большего.
Взъерошенная, по-воробьиному скачущая флейта в Canzona di ringraziamento Сальваторе Шаррино звучит продолжением вокального цикла Крама о матери, зовущей умершего сына. Кажется, что это его душа в дальнейшем путешествии (кстати, древние греки верили, что души в иной мир переносят именно воробьи).
Love story Франческо Филидеи, исполняемая на туалетной бумаге, выглядит другим побегом сочинения Крама, которое играют в том числе на пиле. И это тоже про душу, но уже не человека, а вещи — как оммаж известному сочинителю тишины Джону Кейджу: всё в этом мире музыка, и каждый предмет имеет душу, изливающуюся в звуке.
Пандемически-актуальную пьесу для семи рулонов иронично продолжает церемонная чакона Генри Пёрселла — с одной стороны, самая «правильная» классическая музыка для массового слушателя, с другой — характерный образчик барокко как почвы для всех последующих формальных экспериментов.
Старинной чаконе в соседи дана футуристичная Watchtower Бернарда Ланга. Почти не человечески модулирующая Екатерина Дондукова тем более напоминает персонажа Sci-Fi кино вроде «Бегущего по лезвию 2049», что мигающий цветной свет делает её похожей на голограмму. Вываливаясь из этого фантастического кабаре, оглушённый, ты вязнешь в полной темноте зала… И в неонуарной ночи сонаты для кларнета соло Эдисона Денисова с её настороженным спокойствием и непрерывно меняющимся пейзажем, в котором явно различимы дрожь бликов на мокром асфальте и пронзительный свет фонарей.
Это головокружительное ощущение свободной импровизации уравновешивает почти архитектурное совершенство Just Дэвида Лэнга, где чистая симметрия, предельно простая ритмическая структура и молитвенная сосредоточенность. Лэнг говорит, что смысл этой пьесы — в тонкой настройке на самопогруженную тишину, и тишина, которая наступает после музыки, важнее, чем она сама.
Но завершить действо этим видением храма значило бы заключить слушателя в воображаемые, но стены. И в финале всё сметает стихия — If I die… She said Андреаса Мустукиса со скрипичной графикой по минималистичному звуковому ландшафту. Как горный склон, по которому ты карабкаешься: чем выше, тем громче биение сердца — ближе к вершине его в унисон начинает выстукивать барабанная установка…
И в какой-то миг оказываешься на самом верху, где бесконечный, захватывающий дух простор, и слепящий белый свет. И замираешь в ошеломлении на бесконечно долгую паузу, пока музыканты уходят. Будто тебе, маленькому инопланетянину, показали, на что способна музыка — и оставили одного. И длится наэлектризованная тишина, а в ней — и религиозное единение со всем миром Lux Aeterna, и тотальное одиночество «Церемонии памяти Пауля Целана». И восхищение, и страх, и неспособность жить как раньше перед лицом того, что тебе открылось.
Ведь мистерия — это ещё и повествование о чуде. И здесь это чудо музыки, которая может звучать как молитва и признание в любви, перебрасывать нас во времени, говорить и про боль одного человека, и про боль всего мира, рассказывать историю и рисовать пейзаж, прорастать как побег и нарастать над головой, как волна… И при этом оставаться по большому счёту об одном — о любви и надежде. И становиться посохом на трудном пути, мечом в бою, бинтом на рану, цветком в протянутой руке. Которая может если не вместить весь мир, то сделать самую убедительную попытку — как та золотая пластинка.
