Роман Кочержевский поставил в Театре им. Ленсовета третий большой спектакль — пришло время обобщать и делать выводы. Пока что от опыта к опыту налицо его тяга к неонуарной эстетике, отличное чутьё в распределении ролей и бережное отношение к тексту вкупе со способностью увидеть классику как нечто новое и незнакомое.
«Мёртвые души» у него получились мистическим детективом с приветом Линчу, «Утиная охота» — драмой про абьюз и изнанку социального благополучия с намёком на Хичкока. «Тартюф» начинается с кафкианского абсурда и заканчивается психологическим триллером. В нём режиссёр уже не играет в страшилки и не препарирует общество, а поворачивается лицом к бездне и делает замах по-настоящему экзистенциалистский. И перечитывает вместе с нами одну из самых известных комедий мировой культуры так, что впору ужаснуться.
Судите сами: отец семейства Оргон принимает в дом нечистого на руку приживальщика Тартюфа и настолько доверяет ему, что отказывается от сына, расстраивает брак дочери, не верит рассказам жены о домогательствах гостя, а в довершение ещё и переписывает на него всё имущество и передаёт ему некоторые компрометирующие секреты — так, что сам едва не оказывается бездомным арестантом. Как вам такие шутки?
В классицистическом государстве разума и справедливости вмешательство мудрого монарха обеспечивало этой истории хороший конец. В XXI веке ни мудрых монархов, ни веры в справедливость не осталось. Поэтому, с одной стороны, мы не знаем, чем всё закончится. А с другой — знаем, конечно, даже если не хотим в это верить.
Ключ от всех дверей выдаётся зрителю сразу же, когда Оргон, грустно сидящий у почти потухшего очага в окружении домашнего хлама, цитирует «Жизнь с идиотом». Герой этого рассказа Виктора Ерофеева в наказание за неизвестный ему самому проступок селит у себя идиота, который превращает его жизнь в ад: разрушает и портит всё, насилует и соблазняет (именно в таком порядке) его жену, а потом и его…
Оргон, глава почтенного семейства, тоже в чём-то виноват. И непонимание не уменьшает тяжести вины — поэтому он так же выбирает себе в дом «идиота», которому позволит разрушить всё. Впрочем, на самом деле в его мире всё уже сломалось, и Тартюф станет тем самым камушком, который спровоцирует обвал.
Разлом пролегает по границе поколений. С одной стороны — сам Оргон и его мать, госпожа Пернель, стереотипная желчная пенсионерка в платочке и больших очках, которая верит газетам и ругает всё и всех, кроме Тартюфа. С другой — красавица-жена Оргона Эльмира, которая ему в дочери годится («теперь новенькая, весьма сносная, а прежняя умерла») и его дети — типичные отпрыски богатого папы: крикливый подросток Дамис с татуировками на лице и в линзах с вертикальными зрачками, похожий на кота ещё и повадками и способностью на что-то повлиять, и Марианна — тепличная капризная девочка, не умеющая за себя постоять.
А между ними — Тартюф, который прежде чем материализоваться на сцене (где-то на сорок пятой минуте), выглядит метафорой любой идеи, которая захватывает умы родителей и заставляет их забыть о детях. Портреты Тартюфа, которыми Оргон завешивает стены вместе с дверными проёмами, походят на предвыборные плакаты, а его глаз на подаваемой на задник проекции приходится на треугольную крышу дома — как символ всевидящего ока с долларовой купюры.
К слову, появление Тартюфа на сцене лишь в третьем действии, которое у Мольера позволяло представить зрителю всех персонажей и показать масштаб проблемы, здесь работает на сгущение саспенса, заставляя теряться в догадках — who is mister Tartuffe? Мошенник и манипулятор? Или праведник, искушаемый чужой глупостью и желанием обманываться?..
Ерофеев так объясняет смысл «Жизни с идиотом»: иррационализм пожирает рационализм. Человек, вознесшийся на вершины разума благодаря отказу от хаотического, чувствует свою неполноценность и тянется к стихии — но никогда не умеет с ней совладать.
И Тартюф Олега Фёдорова — воплощение стихии. В том, как он подбирается к Эльмире, как вцепляется в подлокотник у её руки, столько силы и страсти, что зрителя вдавливает в спинку кресла даже на восьмом ряду. Его сжигает изнутри «сей жар в груди, ширококостный хруст, чтоб пломбы в пасти плавились от жажды…». То самое иррациональное, по которому так тоскует Оргон, сам того не понимая. То подлинное, что, как ему кажется, может его согреть — но сожжёт его дотла вместе с его застоявшимся мирком, захламлённым в нарушение всех правил противопожарной безопасности.
Фёдоров создаёт образ изумительный по мощности и сложности: невозможно с уверенностью сказать, с какими устремлениями пришёл он в этот дом, и не искренен ли он, когда говорит Оргону, которому семья пытается раскрыть глаза на его приставания к хозяйке, что ему лучше будет уйти. Но Оргон, которого блистательно играет непривычно несмешной Александр Новиков, настолько долго всматривается в бездну внутри себя, что в какой-то момент падает в неё, теряя какую бы то ни было связь с реальностью и отказывая семье в защите. Это развязывает Тартюфу руки — и разрушает его: во втором разговоре с Эльмирой страсть уступает жажде власти. Новый хозяин вступает в свои права — и это сдерживаемое, но неотвратимое насилие одновременно омерзительно и красиво стыдной, мучительной красотой.
Напряжение копится постепенно, и ему здорово помогают бескомпромиссная сценография Сергея Илларионова, филигранная работа со светом Константина Бинкина и музыка Фёдора Пшеничного — от прохладной пяртовской капели до урчащих джазовых басов и захлебывающегося органного глитча. Дом как символ мира Оргона появляется на сцене в начале: под тяжёлый индастриал несколько стен с крышами в алой заливке опускаются с колосников одна за другой. По мере развития событий они по одной поднимаются — и в конце остаётся только дымная пустота.
Так Оргон оказывается ни с чем, но его жизнь на самом деле не меняется, потому что главная его проблема — не Тартюф, а то, что он не любит и не хочет слышать своих детей. Точно так же, как мать не любит его. Символично то, что и госпожу Пернель, и представителя власти Лояля, который по сюжету должен всё решить, но на деле лишь констатирует факт свершения закона, играет одна и та же актриса — Ольга Муравицкая. Нет любящих родителей, нет мудрых монархов, Бога нет — и неизвестно, с какого конца в этой цепочке начинать установление причинно-следственных связей. Больше нет дома — да и не было на самом деле. А есть только кафкианский закон, буква которого ускользает от тебя так старательно, что ты никогда не поймёшь, в чём виноват.
Что же, получается, и надежды нет? «Нет», — говорит бездна. Но ты отворачиваешься от неё и возвращаешься домой, где очаг ещё горит, и существуют любовь, доверие и искреннее внимание. Пошутили — и хватит.
