Разруха тут в декорациях, в головах – скорее, туман, в речах – сумбурная каламбурность. В движениях преобладают разливающе-опрокидывающие, в настроениях – пересидеть весь этот треш в шезлонге. В московских театрах – премьеры, а в обзорах – по-прежнему Антон Фёдоров с «Собачьим сердцем».
И это даже не спектакль. Характерный саундтрековый фон и гур-гуры в темноте, а чего стоит многозначительная дуэль а-ля кто кого перемолчит в накуренном полумраке под красивую музыку… Это, конечно же, кино, но совсем не то, аналогия с которым беспардонно напрашивается по умолчанию. Некоторые, собственно, за этим сравнением и идут нынче в МТЮЗ, лишь бы только после выхода из зала небрежно прокомментировать на всё фойе: «Фильм Бортко переиграть невозможно, нечего было и пытаться!»
А никто как будто и не пытался. Высказывание режиссёра, необходимое (по словам Шарикова–Максимова) в современном театре, прозвучало неразборчиво, но то, что Антон Фёдоров ставил на том же материале совсем другую притчу, – понятно с первых минут. Фёдоров вообще умеет ставить на тоненького: то ли осуждает, то ли восторгается, то ли оплакивает, то ли высмеивает. Тот же ребус в «Собачьем сердце»: что за герои ходят по сцене, как нужно к ним относиться?
Например, Гордин–Преображенский – не особо приятный тип. Тот, кто назвал его светилом мировой науки, сильно ему польстил. Спирт для дезинфекции пациентов этот врач принимает внутрь до, во время и после обеда, путается в названиях хирургических инструментов. А он вообще когда-нибудь оперировал? Профессор кислых щей (зачёркнуто) супов с копчёностями – таким, по крайней мере, он показывает себя на сцене. Разговоры о театре и интенсивная Скрябин-терапия вряд ли способны исправить впечатление. Лишь в финальном тет-а-тете с Борменталем он пытается философствовать как гений, просит прощения, но ценности в этой философии не больше, чем в пьяных застольных тёрках об одиночестве. Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке? Да, мы в курсе.
Пьют на сцене много, привычно, водку, не морщась. Пьют как обезболивающее, тонизирующее и седативное. Пьют мужчины и женщины разных возрастов и комплекций, разных статусов и убеждений, соло и хором. В какой-то момент начинает казаться, что идёт эксперимент не над собачьим сердцем, а над человеческой печенью. «В России живём, надо пить», – оправдывается Шариков. Да, мы в курсе.
Андрей Максимов, даже ещё не выпрыгнув из коробочки, моментально становится шоу-стоппером, но не оттого, что всем любопытно поглазеть на говорящую собачку, а потому что этот Шариков любопытнейшим образом очеловечивается, интересно двигается и говорит. Минимум ожидаемо собачьих манер, максимум наслаждения новой человечьей жизнью. Максимов–Шариков отчаянно напоминает зумера: я уникальная личность, авторитетов не существует, живём один раз, только выучился ходить – уже угрожает папаше револьвером. При этом он очень симпатичен – хоть с набитым ртом, хоть в дурацкой шапке. Этот оборотень – носитель чего-то исконно человеческого, нативного, честного и верного. В этом кино именно он главный герой.
Антипод Шарикова – Борменталь (Илья Шляга): он по-пёсьи предан Преображенскому, вечно голоден и ждёт обеда, знает своё место и время. Он тоже оборотень, и, в отличие от Шарика, в Борментале мало человеческого. Из человечьего в нём разве что импульсивная жестокость.
Помимо людей, играющих людей, и людей, играющих собак, в спектакле заняты живые пёсели. Со своими ролями они справляются без труда и, сами того не желая, косплеят актёров: дрессированные, послушные, выполняют команды хозяина, работают за вкусняшки, жаждут похвалы и всеобщего умиления.
Конкурировать с животными в кадре и на сцене невозможно (да, мы в курсе), но артистам это удаётся. Актёрски спектакль безупречен. Нескучно, остроумно придуманные образы и прекрасное воплощение – работу каждого участника постановки хочется пристально рассматривать (чего и желаем всем студентам театральных вузов. Как минимум, этюды на состояние алкогольного опьянения стоит учить по Гордину).
Сталкивая нос к носу людей и собак, пролетариев и буржуев, театр и жизнь, Фёдоров не даёт подсказок, не «разъясняет эту сову». На весах «животное/человеческое» зритель вынужден самостоятельно взвешивать каждую сцену спектакля. И приходить к выводу: по-человечески относиться к собаке гораздо проще, чем не относиться по-собачьи к человеку. Легко и приятно гладить пса, кормить его краковской колбасой и снисходительно принимать его привязанность. А терпеть и признавать чуждый тебе мир другого человека – тяжело, тут надо работать душой. Кстати, работать душой хорошо получается в театре. Кажется, обо всём этом Антон Фёдоров и поставил свой эксперимент.
