Премьера «Дяди Вани» Иэна Риксона состоялась на сцене лондонского Театра Гарольда Пинтера в конце января 2020, а вскоре все театры были закрыты. Компания Sonia Friedman Productions приняла решение продлить жизнь постановки и снять фильм-спектакль, не дожидаясь окончания пандемии. В прологе к фильму мы видим артистов, на время возвращающихся в пустой театр и готовящихся к съёмке. Но кажется, что встреча с одиноким домом и безлюдным залом не приносит им должной радости.
Такой же одинокий дом в атмосфере лёгкой грусти воссоздан в постановке. В нём обитают люди, которые разучились радоваться, исчерпали энергию жизни и пропитались упадническим духом. Декаданс – настроение, которое остро чувствуется в пьесе Чехова, в адаптированном английском тексте Конора Макферсона и на сцене – в декорациях, освещении, музыке, в движениях и неподвижности актёров.
Роскошное поместье, дом в 26 комнат, богатая обстановка, огромные окна, сквозь которые хлещет свет, – теперь от былого великолепия остались лишь детские воспоминания и печальная потёртая красота в стиле shabby chic. Действие начинается летом, но «грустные розы» осени уже стоят на серванте под зеркалом. Удивительным образом в спектакле соединились русская мерлехлюндия и английский сплин.
На самом деле у России и Британии есть общая граница. По одну сторону от неё – необъятная страна с менталитетом, широты и долготы которого хватит на несколько часовых поясов. Любой мыслящий русский человек не может не ставить перед собой масштабных задач и глобальных вопросов. По другую сторону – остров, хоть и большой, но надёжно изолированный. Обособленность заставляет британцев острее ощущать свою «особость», значимость, смотреть внутрь себя.
В литературном смысле одним из «пограничников» как раз является Чехов, повлиявший на творчество британских грандов – Бернарда Шоу, Джона Б. Пристли, Кэтрин Мэнсфилд. На стыке менталитетов стоит и «Дядя Ваня»: тут лучшие русские люди, зажатые в провинциальной изоляции, переживают духовный распад и кризис среднего возраста, мыслят широко и одновременно копаются в себе. Британский режиссёр Иэн Риксон не только прочувствовал эту чеховскую боль, но и перенёс её на сцену с помощью блистательной команды – нежно, бережно и уважительно по отношению к оригиналу.
В каждом герое постановки тесно сплелось русское и английское. И все эти «Ванья», «Нана», «Ленóчка» и «Иля Илиич» совершенно ни при чём, хоть поначалу немного режут слух. Дело в подборе актёров и их идеальном созвучии на площадке. Астров (Ричард Армитидж) – рыцарь Круглого стола и русский лесник с медицинским бэкграундом. Заработался, запил, замкнулся в себе, задумался о смысле жизни. Рыцарь боролся со злом в тёмном лесу, устал и пошёл на огонёк, но свет потух. Ещё дышит, но уже крепко спит, и пробудить его, освежить чувства, может только что-то внезапное – смерть пациента, гроза с ливнем, заинтересованный взгляд красивой женщины. Как всякий зрелый холостяк, он скучает по тёплым объятиям (своей старой няни).
Другой холостяк – Войницкий (Тоби Джонс). Милый хоббит и типично русский «лишний человек» уверен в том, что мал, но дорог. Взъерошенный гном в заляпанных брюках легко делится нежностью и любовью, но умеет быть острым и непримиримым. Дядя Ваня совершает отчаянно честные и стыдные поступки, но переносит стыд тяжелее, чем физическую боль. Он ищет и не может найти в себе непрожитую жизнь – как те пропавшие очки, которые давно на лбу.
Соня (Эми Лу Вуд) – опытная лондонская экономка и юная православная провинциалка в одном лице. Наспех заплетённая косица, удобная, но неженственная одежда, восторг и одухотворённость на простом лице, добрый нрав – эта быстрая неравнодушная девочка кротко преодолевает непридуманные страдания и успевает заботиться о ближнем. Эми блестяще отыгрывает порывы, трепет, надежду в сторону Астрова, жалость к дяде Ване, сострадание к отцу, безропотную искренность с Еленой. Не по-детски мудрая Соня взрослее всех в этом доме. Она вечно горящая свеча любви и веры. Как точно выбрала ей имя покойная мать!
Антиподом всех полураспавшихся мыслителей выступает няня (Анна Колдер Маршалл). Мягкая и уютная, она даже ворчит так, словно шепчет заздравную. Как кресло из английского коттеджа или русская печка с перинкой, она с радостью примет в свои объятия любого – заплутавшего рыцаря, отчаявшегося гнома, отвергнутую сиротку. Для каждого из них няня – старый мир, ниточка к детскому счастью, и пока она жива – жива память о прошлом.
Как символ того доброго прошлого и как надежду на что-то новое – тяжёлый письменный стол в финале спектакля выдвигают на авансцену. Монолог Сони «Мы отдохнём…» звучит смиренно, но уверенно. Пройдёт осень, снова наступит лето, но отчего-то кажется, что давно остановившееся время в этом доме теперь покатится только назад.
