Под самой крышей Александринки в рамках программы по поддержке негосударственных театральных коллективов «7 ярус» представили постановку Театра Ненормативной пластики «Шиле». Спектакль Романа Кагановича, сделанный в актуальном жанре судебного заседания, не мог обосноваться удачнее — ведь ещё из Кафки нам известно, что судебные присутствия обычно располагаются на чердаках.
Маленький сводчатый зал с полукруглыми затемненными окнами застлан красивым ворсистым ковром, под потолком на осветительном каркасе наматывает круги уютно гудящий паровозик. Пространство переливается в цветном свете софитов и полнится тенями, пересыпанными потусторонними звуками. В общем, зал судебного заседания напоминает то ли полусон-полувоспоминание о детской комнате, то ли внутренность волшебного фонаря с картинками.
И картинки есть, правда, не для маленьких, потому что хозяин этой детской — Эгон Шиле, австрийский экспрессионист, живописец и график, которого многие современники считали порнографом. За порнографию его здесь и судят — а еще за растление, покушение на художественную нравственность, противоестественные связи, подрыв традиционных ценностей, угрозу общественному порядку и за то, что никакой он не художник, а мразь, которую нужно уничтожить, желательно медленно и несколько раз.
Творец, выставляющий на всеобщее обозрение содержимое своей души, всегда был удобной мишенью для широкой публики, не позволяющей себе подобных вольностей. И большой угрозой для нее — страшный, неконтролируемый человек, которого куда безопаснее уморить или изгнать, чтобы потом восхищаться им издалека.
Более или менее свежего материала вокруг предостаточно — от Иосифа Александровича до Кирилла Семеновича. И когда судья спрашивает Шиле, кто причислил его к художникам, очевидно отсылая происходящее к процессу над Бродским, зритель предвкушает действо политически заряженное — однако его его ожидания оказываются обмануты. Кагановича и драматурга Анастасию Букрееву, кажется, вовсе не интересуют персоналии. Их Шиле — не столько реальный человек, сколько абстракция, отправная точка для размышления о природе конфликта поэта и общественной нравственности.
От лица общества здесь выступают судьи в париках и мантиях, восседающие на возвышении с одной стороны. Напротив — подсудимый, запертый в прозрачной клетке, похожей на лифт — гость, прибывший к нам то ли сверху, то ли снизу. Эта клетка — и обезьянник для опасного проходимца, и защитный панцирь для хрупкого творца без кожи, и башня из слоновой кости, стенами которой он отделяется от непонятного ему мира, и тюрьма сознания, в которой он заперт со своими призраками. Вернее, призраком — его отец, железнодорожник, который знал про сына только то, что тот должен пойти по его стопам, тоже здесь, и не в курсе, что умер. В пространство между сторонами обвинения и (само)защиты выходят свидетельницы, вымазанные то ли грязью, то ли краской, каждая — с фрагментом истории и воспоминанием для Эгона.
Создатели спектакля, конечно, подыгрывают «своему»: подсудимый, который видит свет, исходящий от тел, и не интересуется вообще ничем помимо живописи, оказывается куда чище обвинителей — развращенных, порочных и жестоких ханжей и лицемеров. На чьей стороне высшая — художественная — правда, тоже ясно: Эгон (Павел Филиппов) пластичен и изящен как цветок, его натурщицы (Катерина Таран, Дарья Теплова, Софья Чудакова) нежны и красивы как камеи; при этом дама-эксперт (Александр Худяков) мерзко жеманничает и щеголяет волосатыми ляжками в коротких шортах, а грозный главный судья (Сергей Азеев), сняв стильные очки, оказывается комично косоглазым.
Но понимать эту одностороннесть даже интереснее: приходится вылавливать факты из обвинений и оправданий и вести свое расследование. Кто такой Шиле, что он такое? Гений? Извращенец? Человек, глубоко травмированный в детстве? Душевнобольной? Что с ним делать — восхищаться и беречь? Изолировать? Лечить? История тонет в тенях, высверкивая леденящими намеками: странный эксцесс с безумным отцом, умирающим от сифилиса, дверь, выломанная в комнате, где Эгон рисовал обнаженную сестру, сожженные в печке рисунки, 13-летняя девочка, которая пришла ночью к нему в мастерскую…
Какие-то поезда идут на станцию, какие-то — в тоннель, Шиле оказывается не в силах свернуть с рельсов, как бы не старался «выйти за рамки своих границ». Маленький одинокий творец отбрасывает огромную тень несчастного, мятущегося человека, которого вычитают из общества «нормальных», отказывая ему в человеческой справедливости. Они австро-венгры, с ними Бог, а с ним — нет, его Родина отказывается от него, потому и мать, которую с самого начала ждут в свидетели, так и не приходит.
В общем, со зрительской позиции обвинить его не получается. Но и оправдать — страшно, потому что мало ли истории известно художников-извращенцев? Однако это оказывается и не нужно.
Главнее здесь другое — то, как на самом деле смешны люди, которые пытаются присвоить себе единоличное право определять норму. Как они — готовые сжечь все театры, лишь бы в них не показывали голых — жалки в своем страхе перед живой жизнью, перед её разнообразием и сложностью. Даже если они страшны и могущественны — в том, чтобы обвинять, изолировать, высылать и так далее.
Однако и эта идея становится ступенькой к большему. К тому, как важно услышать, понять и принять другого — странного, чуждого, непонятного — сейчас, не оставляя это другим людям и новым поколениям. Не только потому, что тот, кого обидели и отвергли, способен заварить Вторую Мировую. Хотя и поэтому тоже.
