Представлять Сергея Гармаша читателям – занятие неблагодарное. Во-первых – бессмысленно, его знают без преувеличения все, во-вторых – долго, список работ внушительный, в-третьих – опасно, обязательно что-то забудешь упомянуть. Впрочем, Сергей Леонидович категорически отрицает свой «звёздный» статус и не кичится достижениями. Мы встретились с ним декабрьским вечером, чтобы поговорить о двух последних работах – спектаклях «И Вас с наступающим…» и «Кроткая».
«И Вас с наступающим…», Центр театра и кино п/р Никиты Михалкова
Вы были идейным вдохновителем восстановления спектакля. Почему решили играть его снова: это премьера 2010 года, довольно старый спектакль по сегодняшним меркам?
Срок жизни спектаклей бывает разным, и один старый спектакль можно назвать старым потому, что он уже устарел или потерял ценность, в том числе – в цене билетов, а другой спектакль – старый, но не устарел художественно. И у нас как раз вторая ситуация. Я ушёл из «Современника», и дальше в театре этот спектакль не эксплуатировался. У нас с Игорем Павловичем Поповым, бывшим директором «Современника» и нынешним директором Центра театра и кино Никиты Михалкова, возникла идея восстановить этот спектакль. Молодых ребят взяли из Центра Михалкова, а ещё одного актёра я пригласил из «Сатирикона» – это Володя Большов, мой однокурсник, и я невероятно счастлив, что мы встретились с ним на сценической площадке спустя 40 лет.
С момента выпуска вы с ним ни разу вместе не играли?
Нет! И теперь так удачно сложилось. Я его пригласил, и он сразу согласился.
Новые актёры видели ваш старый спектакль?
Да, но только в записи, с целью ознакомления.
Как вы меняли акценты?
Основные, главные акценты мы не меняли, но мы сделали спектаклю хороший ремонт и там, где можно было что-то немного улучшить, мы это сделали. К примеру, раз уж так случилось в судьбе спектакля, что это его третья редакция, я предложил изменить название на «И Вас с наступающим…».
Что-то принципиально новое добавили в постановку?
Изначально, когда мы только выпускали спектакль, роль Бельского у нас сочинялась в процессе; потом, на второй редакции, особенно во втором акте, эта роль чуть-чуть трансформировалась текстово. В этот раз Володя Большов привнёс именно от себя некоторые вещи: например, цитата из Марка Твена, которой не было в спектакле, не просто вписалась в спектакль, но и идёт на аплодисментах, работает замечательно.
А вообще нужно ли осовременивать старые спектакли: «подкручивать» шутки под сиюминутные новости и имена?
Если в тексте пьесы есть слова, связанные прямо с сегодняшним днём или событием, то, наверное, надо менять. Но в нашем спектакле репризы и шутки, скажем так, универсальные, «всевременные», они не нуждаются в обновлении. Дело ещё и в том, что для меня с самого начала это была очень серьёзная драматическая история, которая должна быть рассказана смешно. И это очень хорошо для театра, когда можно совмещать жанры.
Я бы привел в пример спектакль Галины Борисовны Волчек «Мурлин Мурло». На мой взгляд, это одна из лучших пьес Николая Коляды, и в ней как раз была тематика девяностых – упадок, нищета, развал жизни. Но при этом Галина Борисовна сделала такой спектакль, в котором два акта народ просто пищал от смеха, а в финале зрители были в слезах.
Современный зритель в целом лучше принимает серьёзные истории, или юмористическая подача точнее доносит смыслы?
Дело не в том, современный зритель или не современный. Вот я сейчас начну вам рассказывать какую-то смешную историю, у вас будет ощущение, что это анекдот, а я вам скажу: «Подождите, вы зря смеётесь», и вдруг всё заканчивается трагически. А в нашем спектакле сам драматургический материал, то, как написал это автор Родион Овчинников, – эта двойственность заложена в пьесе. Действительно, лучше я не скажу и не буду пытаться: это драматическая история, рассказанная смешно.
Двойственность ещё и в том, что в спектакле размывается грань между сказкой и реальностью, что под Новый год вполне ожидаемо.
Не сказал бы, что в спектакле есть что-то сказочное.
Ну, хотя бы совпадения – многовато для одной ночи!
Совпадение здесь только одно – Дед Мороз Громов пришёл к своему однокурснику Цандеру. Остальное всё – жизнь: в дом заходит бомж, на лестничную площадку выходят соседи. Мы играем не сказку, а человеческую историю.
И эпизод с Бельским тоже кажется не очень правдоподобным: с трудом верится, что так жёстко вы с ним могли обойтись на самом деле.
Смотрите, сколько они в первом акте выпили! Это всё оправдывает. Между прочим, Громов с Цандером к концу первого акта допивают третью бутылку. Но если вы нам в этом смысле не поверили, значит, мы плохо сыграли.
Вы сыграли отлично! И вообще Михаил Громов не так прост, как кажется на первый взгляд. Например, после всего выпитого он вдруг совершенно преображается, когда читает стихи Тарковского. Что для него поэзия – память о былых успехах, возможность уйти от повседневности?
Для него поэзия, наверное, то же самое, что и для меня. Самое большое количество стихов сохранилось в моей голове со времён обучения, потому что дальше стихи я как чтец особо не готовил. Запоминал только то, что нравилось: не заучивал специально, а много раз перечитывал, например, Бродского. Судьба Громова сложилась неудачно, и такого в нашем деле, среди артистов театра и кино, полным-полно. Громов слышит «… не на всю жизнь – на мгновение…», и это слово «мгновение» его останавливает: мгновение…, мгновение…, что-то вертится в памяти, и он из-за этого слова вспоминает стихи Тарковского «Свиданий наших каждое мгновение». Я для себя это объясняю тем, что у него что-то закрутилось в голове, и он начал читать стихотворение, не веря, не понимая, помнит он его или нет. И он его, кстати, читает не очень правильно, с перескоком, в купированном варианте, потому что помнит не очень хорошо.
Вы много читаете. Чего больше в вашем списке – поэзии или прозы?
Прозы я читаю, наверное, всё же больше, чем стихов. Но с тех пор как появились гаджеты, смартфоны и планшеты, ты нажимаешь на экран, и тебе вылетает поэзия, весь XIX и весь XX век. Это очень удобно.
Михаил Громов мечтает о другой жизни, завидует Цандеру?
Мы все мечтаем о лучшей жизни. В какой-то степени он завидует Цандеру, но, наверное, белой завистью. В спектакле есть момент (и он наступает не от алкоголя, у них во втором акте как будто открывается второе дыхание), когда Громов говорит: «Ты брат мой, и я рад за тебя». А Громов не тот человек, который такие слова может говорить просто так.
Если кто-то скажет: «Я абсолютно лишён чувства зависти», то я ему, скорее, не поверю, потому что это человеческое чувство, да и проверить нельзя, лишён или нет. В этом смысле лучше быть честным. Действительно, бывает зависть со знаком плюс, с радостью. Иногда я смотрю, как кто-то из коллег играет роль, и думаю: Боже мой, как же здорово! И сразу мысль: вот бы мне такое сыграть! В такой момент нужно позвонить этому человеку и сказать самые потрясающие слова.
Неудачник ли Громов на самом деле? Он как будто бы счастлив внутри себя.
Счастье – понятие относительное. Я не говорю, что Громов несчастлив. У него ведь трое детей и жена, которую он очень любит. Я и неудачником его не хочу называть, для меня он человек, у которого не сложилось так, как могло сложиться.
Для артиста посох и борода в самом деле профессиональный приговор, или это расхожий стереотип?
Скорее всего, это не профессиональный приговор. Если бы вы сейчас взяли и исследовали всех Дедов Морозов и Снегурочек Москвы, то все они были бы молодого возраста. Это период, когда можно заработать, одна из главных годовых «халтур», и замечательно, что молодёжь может этим пользоваться.
Ваш герой здорово проходится по критикам, будто они источник мирового зла. Настоящие же современные артисты в интервью практически хором говорят, что не читают критических статей и рецензий…
Я и сам не читаю. Мнение зрителя, реакцию можно понять во время спектакля, это самый главный показатель. Сегодня быть критиком, может быть, и модно, и для кого-то денежно, а вот модно ли быть исследователем театра, научным сотрудником, если хотите, по отношению к театру? Не думаю. Мне трудно вспомнить обиды, нанесённые критиками, но тем не менее, когда-то Галина Борисовна сказала так: «Я бы над всей сегодняшней критикой написала такой лозунг: не любите ли вы театр так, как не люблю его я?» Когда-то были времена, когда критика могла каким-то образом влиять на театр, на театральный процесс или поиски. На сегодняшний день, я не думаю, что она как-то влияет.
Время событий в спектакле – за несколько часов до Нового года. Что вы обычно делаете 31 декабря за несколько часов до боя курантов? Где вас можно застать?
В бане! С тех пор как у меня появилась возможность ходить в баню, появилась и предновогодняя традиция. За два-три часа до Нового года женщины заканчивают приготовление праздничного стола и занимаются собой, а мы – я, мой сын, мой зять, маленький внук Павлик – с удовольствием проводим время в бане.
Не приходилось играть спектакли 31 декабря?
В последние годы в «Современнике» как-то случалось играть 31-го, но спектакль начинался в 18:00, чтобы успеть к Новому году. Возможно, это даже был «С наступающим…». Но это было не часто. В молодости, когда только начинал играть в «Современнике», тоже пару раз были спектакли 31-го, как-то и «Мурлин Мурло» играли, было такое.
«Кроткая», Малый театр
Спектакль стал своеобразным продолжением ваших творческих проектов с Юрием Башметом, где на сцене встречаются оркестр и чтец. Чем вам интересен такой формат?
Я бы не называл «Кроткую» продолжением наших творческих проектов с Юрием Башметом. Во всех музыкально-литературных проектах инициатива исходила от самого Башмета. «Кроткая» же – полноценный драматический спектакль. Идея постановки возникла за кулисами «Современника»: сам момент ни я, ни Башмет уже не помним, но это, скорее всего, произошло либо накануне, либо сразу после выпуска спектакля «Не покидай свою планету», который сделали Башмет, Хабенский и Крамер. Мы сидели с Башметом в актёрской комнате, и я ему сказал: «Послушай, а вот взять бы и сделать Достоевского “Кроткую”!» Он говорит: «Надо бы перечитать, вспомнить». Я даже предложил ему продумать музыку, взять, например, Шнитке. Но на этом всё повисло: мы поговорили и за эти семь лет, может быть, раз или два попытались об этом вспомнить. Но потом я ушёл из «Современника», прошёл год, и я решил задуматься об этом более серьёзно. Позвонил Виктору Крамеру, идея его вдохновила, и он сказал, что будет это делать. Он стал писать инсценировку, и отчасти мы её делали совместно, потому что каждому из нас что-то хотелось оставить, а что-то убрать. Это был невероятно интересный процесс. Сначала репетировали вдвоём с большими перерывами, потом присоединили девочек, в последнюю очередь подключился Башмет.
Нельзя не сказать также, что всю сценографию сделал сам Виктор Моисеевич, а он это делает во всех своих спектаклях и делает очень убедительно. Я мало знаю таких людей, которые на территории театра могут, как я это называю, «затроить». Я так говорил применительно к кино: кто у нас в кино мог затроить? – Шукшин, который мог написать, поставить и сыграть. У Крамера есть такой опыт в МХТ – «Враки, или Завещание барона Мюнхгаузена», где он написал пьесу, сделал декорации и поставил спектакль.
Достоевский для вас – «любимый и невероятно важный автор, с которым много связано». Чем он близок вам?
Когда я заканчивал Школу-студию МХАТ, то на четвёртом курсе выбрал себе отрывок для дипломной работы – монолог Мити Карамазова: я взял практически целую главу, которая называется «Исповедь горячего сердца. В анекдотах». И когда стал готовиться, мой преподаватель сценречи сказал: «Ты взял такой сложный кусок, ты его сам не сделаешь». Я обратился к Владимиру Николаевичу Богомолову, одному из мастеров нашего курса, и, безусловно, этот отрывок сделал мне он. Но я впервые тогда почувствовал, что Достоевскому удалось то, что не удавалось прежде ни одному другому автору: он помог мне самому лично забраться вглубь своих возможностей, своей психофизики, вытащить из себя эмоции такого уровня. Всё это я несколько мудрёно говорю к тому, что уже тогда я понял, что если бы я был преподавателем или руководителем на курсе актёрского мастерства, то я непременно бы делал один или даже два семестра под названием «Достоевский». На мой личный взгляд, для обучения актёрскому мастерству Достоевский – автор номер один. Чтобы раскопать себя, разорвать себе грудную клетку и попытаться из неё вытащить что-то, что могло бы потрясать, нужен, прежде всего, Достоевский.
Отсюда, безусловно, начинается моя влюблённость в этого автора. Далее были «Бесы» в кино (1992, реж. Игорь Таланкин – здесь и далее прим. ред.) – неудачный, на мой взгляд, опыт; потом «Карамазовы и ад» в постановке Фокина (1996, «Современник»), «Бесы» в постановке Вайды (2004, «Современник»). На радио записывал с огромным удовольствием роман «Двойник» (2011, Радио Культура). Для меня Достоевский – совершенно без преувеличения – провидец, пророк, если хотите. В переписке с издателем, где они ведут длинную полемику о революциях вообще и о французской революции в частности, есть один момент, когда Достоевский пишет: «И вот, в XXI столетии, – при всеобщем рёве ликующей толпы, блузник с сапожным ножом в руке поднимается по лестнице к чудному Лику Сикстинской Мадонны: и раздерёт этот Лик во имя всеобщего равенства и братства». Посмотрите на разбомблённую Пальмиру и события начала этого века.
«Кроткая» помогла вам открыть что-то новое в глубине себя?
Да, конечно, но это очень личные вещи. Прежде всего, она приумножила всё, о чём я выше говорил: всю мою любовь к этому автору, все эмоции и действа, которые происходят с актёром, занимающимся Достоевским. Я работал с автором на потрясающем материале и, безусловно, что-то для себя понимал. Ведь автор интересен не только тем, что он, скажем, будет успешен, а тем, что будит в тебе мысли, которые потом остаются с тобой на всю жизнь, и зачастую это мысли сокровенные и очень личные.
После первого показа «Кроткой» была короткая пресс-конференция прямо на сцене, и кто-то из журналистов сказал: «Ваш герой – он же абьюзер». Но ведь это совершенно не так ни у Достоевского, ни у нас с Крамером! И ещё в комментариях журналистов прозвучало, что это история маленького человека. В русской литературе не одним автором прекрасно раскрывается тема маленького человека, которая началась с Гоголя. Но «Кроткая» – это не история маленького человека! По Достоевскому, это история невероятно одинокого человека. А ведь на самом деле она актуальна, я считаю, потому что на сегодняшний день в мире живёт огромное количество очень одиноких людей. Я вчера ехал в машине и, переключая радиостанции, услышал отрывок интерактивной передачи со звонками радиослушателей. Человек спрашивает: «Я больной одинокий человек. У меня есть 39 тысяч фотографий уникальной Москвы, кому я могу передать эту коллекцию, к кому мне обратиться?»
Особый интерес в постановке вызывает шарнирная кукла: она то появляется в человеческом росте, то низводится до игрушки, то возвеличивается в исполина. До поступления в Школу-студию МХАТ вы окончили Днепропетровское театральное училище по профилю «Артист театра кукол» и даже успели поработать по специальности. Репетируя «Кроткую», вы вспоминали об этом?
Это мне никак не помогало во время репетиций, но мне было интересно и приятно от того, что в спектакле присутствует элемент театра кукол, с которого я начинал.
Вы имеете возможность сравнить работу актёра драмтеатра и артиста театра кукол. Что сложнее – управлять собой или куклой?
Это, конечно, неблагодарное сравнение, но я бы сказал, что сложнее искусство и мастерство актёра в театре кукол. Потому что помимо всего того, чем обладает драматический артист, нужно кое-что ещё. Одно дело выйти на сцену и через условную четвёртую стену выплеснуть что-то из себя, а другое дело – те же самые эмоции выдавать через куклу и добиваться такой же степени потрясения зрительного зала. Сначала куклу нужно сделать живой и до такой степени живой, чтобы от неё глаз было невозможно оторвать, а потом через неё всё «выбросить» в зал.
После театра кукол вы пробовали поступать в Щепкинское училище, но вас не взяли…
Не взяли – это мягко сказано: я с грохотом провалился в Щепку уже на первом туре!
… а теперь вы играете главную роль в спектакле, который идёт в театре Юрия Мефодьевича Соломина. Какие ощущения?
Я испытал два совершенно потрясающих момента. Во-первых, хочу сказать, что я невероятно благодарен Соломину за нашу первую встречу в Малом театре через 40 лет после того, как он не взял меня в Щепку на первом туре. Он сказал мне: «Зря я тебя не взял! Ты способный!» А я так обрадовался: «Юрий Мефодьевич, здорово, что вы меня не взяли! Меня же нельзя было брать, я на самом деле провалился. Но как же я рад, что вы об этом помните!» Во-вторых, пользуясь сегодняшним интервью, хочу сказать вот что. Когда мы сыграли генеральный прогон «Кроткой» на Ордынке 8 февраля 2022 года и, спустившись в зал с Виктором Крамером, подошли к Соломину, – он сидел с мокрыми глазами, что было невероятно приятно и лестно. Он сказал нам добрые слова, а ещё он дал мне такую подсказку, которой не каждый артист поделится с другим артистом, и я тоже не расскажу, в чём она. За это я ему невероятно благодарен. Эта подсказка была почти магическая, такого не случается дважды в жизни, и я её унесу с собой навсегда. Может быть, когда-то сделаю кому-то что-то подобное.
В завершение обратимся к Достоевскому. Чуть выше вы говорили об одиночестве людей, и Достоевский в «Кроткой» пишет о том, что жизнь проклята, всё мертво, люди одиноки и кругом них молчание. Снова пророчество?
Я бы не стал вырывать эту фразу из контекста. В ней отражается состояние и сознание героя, нельзя читать эту фразу как абсолютную мысль Достоевского. В этом же отрывке есть и другие слова: «“Люди, любите друг друга” – кто это сказал? чей это завет?» Начиная работу над спектаклем, мы были идеально солидарны с Виктором Крамером в нашей основной мысли – сделать не просто историю одинокого человека. Парадоксально, но в этом персонаже открывается то, чего никогда в нём не было, – что-то пронзительное и человеческое, – и открывается только тогда, когда уже произошла трагедия. Вот об этом мы делали историю. И я рад, что жизнь ещё раз дала мне возможность прикоснуться к Достоевскому.
Театру под силу исправить одиночество человека?
Да! Объяснение простое: можно тратить огромное количество времени на сайты знакомств, а можно это время тратить на театр или кино, ходить и смотреть истории о любви, больше верить в чудо и потом – бабах! – встретить на улице, как Мастер – Маргариту, женщину с жёлтыми цветами и оказаться счастливым на всю свою оставшуюся жизнь.
